Высочайшая гибель моя.
Отведут ли Тебя ладони?
Очень беспокойной стала моя жизнь: какая-то женщина постоянно следит за мною, а я не подозреваю ее присутствия:
Стой! Я в зеркале вижу Тебя.
До чего Ты, послушай, высокий…
Тополя, тополя, тополя
Проросли в мои дни и сроки.
Серной вспугнутой прочь несусь,
Дома сутки лежу без движенья –
И живу в корабельном лесу
Высочайших твоих отражений.
Иногда характер ассоциаций в стихах был далек от того, что являлось родным и важным для меня, и факт их посвящения мне лишний раз казался очевидным недоразумением:
К вискам приливает кровь.
Всего постигаю смысл.
Кончается книга Руфь –
Начинается книга Числ.
Руки мне дай скорей,
С Тобой говорю не зря:
Кончается книга Царей,
Начинается книга Царя.
Какого вождя сломив,
В какую вступаю ширь? –
Кончается книга Юдифь,
Начинается книга Эсфирь.
Не помню, что было встарь.
Рождаюсь. Владей. Твоя.
Кончается книга Агарь –
Начинается жизнь моя.
Но потом снова расцветали родные туземные образы:
Других стихов достоин Ты.
Развязан первой встречи пояс:
Нева бросалась под мосты,
Как та Каренина под поезд.
На эту встречу ты подбит
Был шалым ветром всех созывов…
И я схватилась за гранит,
Как всадник держится за гриву;
И я… но снова о Тебе…
Так фонарем маяк обводят.
Так выстрел крепости, в обед
Доверен вспугнутой погоде.
Так всякий раз: Нева. Гранит,
Петром отторгнутые земли…
И поле Марсово на щит
Отцветший свой меня приемлет.
Подчас в стихах появлялись оттенки, свидетельствовавшие о том, что автору были известны заветнейшие мои интересы. Об этом ему могли рассказать только самые близкие из моих друзей. Разглашение подобных симпатий также внушало беспокойство: ведь во вторую половину тридцатых годов самое похвальное внимание к такой, например, теме, как история русского флота, понималось как нечто весьма неблагонамеренное. А что, как не андреевский флаг, имел в виду автор в следующих строчках:
Ты живешь, сказал он, в доме синем
С белым. Правда, или же не так?
В море жизни надо мной отныне
Поднят нежный позабытый флаг…
К сожалению, я не помню дальше этого стихотворения (как и многих других), кончавшегося словами:
Знаю, близится моя Цусима,
Но уже не повернуть назад.
Глубокой зимой скончался многолетний шеф Античного отдела Эрмитажа О. Ф. Вальдгауэр [33]. Возле его гроба, утопавшего в цветах, два дня звучала музыка. Эти похороны были замечательный особой музейной торжественностью. Вряд ли кто-либо удостаивался такой посмертной почести: открытый гроб был пронесен при свете факелов по залам античной скульптуры…
