из половины зебры, чьи обнаженные ребра блестят ото льда. Вокруг них, бледные и мерцающие, застыли замороженные статуи гиппопотама, мангуста и хамелеона, вомбата и шакала, акулы-молота и тигра. Фиалкина кожа цвета сырого теста бледнеет еще больше, и Фиалка чувствует, как в горле встает ком. И с болью сглатывает. Ее взросление, признает она, – мучительный конфликт. Столкновение воль и умов, как бывает в семьях, неизбежно вылившееся в спор гораздо шире, какие происходят у любовников, породивший разногласия еще значительнее, какие случаются у политиков и идеологов, а затем – настоящее масштабное противостояние систем убеждений, как на войне. Два совершенно несговорчивых оппонента. У одной из которых – явное преимущество, созданное более высоким социальным статусом и классом, положением работодателя и недавним внезапным кризисом совести. За все нужно платить. И я плачу сейчас, размышляет Фиалка, глядя, как Кабийо устраивается на ледяном сиденье. Платить за принципы. Платить за гордость.
Через соседскую посудомойку, некогда любовницу Кабийо (из эпизода с фаршированным поросенком), до Фиалки дошел слух, что непомерное честолюбие бельгийца обеспечило ему престижный пост на кухне во Дворце. Когда экипаж Кабийо, запряженный двумя шайрами, со скрипом катится по дороге, Фиалке, вопреки ее решимости, мнится, что ком в горле расширяется, будто в нем с огромной скоростью зреет каштан. Девушка с трудом сглатывает, но каштан даже не шевелится. Если Кабийо и пускает слезу, это остается в тайне, и вода замерзает на его лице, пока желтый экипаж со своей зловещей поклажей катится к Букингемскому дворцу.
Собрание Вегетарианского Общества в пыльном зале на Оксфорд-стрит и особенно речь мистера Сольта, последовавшие сразу за отравлением матери, продолжают терзать смущенное сознание Фиалки Скрэби – днем и ночью, с невообразимой жестокостью и неумолимостью. Вспомните хотя бы сон о бульоне. И отъезд Кабийо, понимает Фиалка, наблюдая, как он превращается в точку и исчезает за углом Мадагаскар-стрит, почти не облегчил невыразимый груз ее вины.
Мисс Скрэби опять вспоминает сон и вздрагивает. Затем разворачивается, плетется в дом и захлопывает за собой дверь.
Через минуту она уже сидит за кухонным столом, широкие плечи опущены, слезы льются рекой. Она одинока, как никогда в жизни.
Одинока? Постойте! А разве это не корги Жир сопит под столом? И разве не ощущается чье-то явное фантомное присутствие? Вон там, у двери в кладовку? Возможно ли, мои благородные читатели, что это облако мерцающей эктоплазмы, что сгущается на четвертой полке буфета, – Опиумная Императрица собственной персоной, перешедшая в призрачную форму?
