Если вдруг освободят — ближайшим путем дойду до центра, зайду в парикмахерскую и потом сразу на Арбат, сверну в Спасо-Песковский, потом в Трубниковский, подойду к своему подъезду, поднимусь на первый этаж… позвоню… и выйдет мама… и вот семейно за столом: я, мама, бабушка, дядя… Ограда. Вышки. На вышках похаживают часовые. Снова и снова шагаем по утоптанной тропе. Нарастает скрип шагов. Крепко подхватив под руку Леонида Михайловича, не попадает в ногу Кондратьев. Видно, жаль ему старика.
Хочется и старику подышать свежим воздухом — из последних сил поспевает за рвущимися вперед. Рядом со мной, вытянув шейку, подпрыгивает Сергей Иванович. Впереди всех, головным, Пучков-Безродный. Широким, бодрым шагом отхватывает „руг за кругом. А головным рядом с ним марширует инженер Бочаров. Внезапно они сбавляют шаг и поворачивают к дверям тюремного корпуса — конвоир сделал им знак кончать прогулку. Хорошенького понемножку, ведь есть и еще люди, с нетерпением ожидающие своей очереди.
Возвращаемся с прогулки. Миновали лестницу и повернули в коридор. У дверей нашей камеры стоит Добряк. Он вглядывается в лица и вдруг — прямо ко мне, протягивает две новенькие желтые бумажки:
— Вот, возьмите.
Я благодарно киваю и прохожу в камеру.
Только переступил порог, навстречу в распахнутом морском бушлате Пучков- Безродный. Поймал меня за руку, обнимает, трясет за плечи:
— Ну, чорт возьми, покажите, а — а, толково!.. Сразу две квитанции!
— Что же это значит?
— Как что? Что вас не забыли… Поди-ка матушка?
— Очевидно, мама или дядя.
— А у чужих и не примут… Ну, вот, кто был прав? Да, товарищ дорогой, вечная правда — материнская любовь— сразу весточка из дома…
Мы стоим с ним в проходе между нар. Кругом нас люди, едва успев раздеться, забираются на свои места.
Мало помалу усаживаются, тесно прижимаясь друг к другу, К нам подходит высокий улыбающийся Бочаров. По-московски акая, весело проговорил:
— А на улице сейчас харашо… Ух, марозец, чудную разминку сделали… Как бы там ни было, превасходно, — прибавил он, потирая руки.
— Так прекрасно, так харашо на дваре, правда?
Этот массивный человек в заграничной велюровой шляпе и в касторовом с маленьким бархатным воротничком пальто как-то застенчиво показывает на темное окно. Что-то там увидел, что-то так его захватило, что даже глаза блестят:
— Как прекрасно!.. Видите?.. Нет?.. А теперь? А? Вон синичка дает по-весеннему… Села на решетку и все ей нипочем…
— Рано больно, — недоверчиво заметил Пучков.
