Я помню наше пристанище в этом городишке, как помню и чувство постоянного, ставшего привычным голода. Мы жили в пустом сарае, служившем некогда табачным складом. Мебели у нас не было почти никакой. Мы с Фрэнком развлекались тем, что как ошалелые носились по пустым помещениям. И всё, о чём я тогда мечтал, чего больше всего жаждал — это как следует наесться.
До войны отец был врачом. Маленькая табличка на нашем сарае сподвигла нескольких болящих испробовать его лечение, и постепенно отцу удалось наладить небольшую практику. Неожиданно для всех его репутация внезапно выросла до небес. Он стал настолько заметной фигурой в местном обществе, что его, не имеющего никакого юридического образования, избрали окружным атторнеем.[2]
Жизнь, казалось, превратилась в волшебную сказку. И тут внезапно умерла мать. Чары рассеялись, сказка окончилась.
Мать была натурой непреклонной, властной и упорной. Как бы тяжело нам ни приходилось, с её уст не срывалось ни одного слова жалобы. Наверно, она была слишком сильной. Её внезапная смерть выбила у нас почву из-под ног; наше бытие, потеряв опору, разбилось вдребезги.
Мы с Фрэнком, самые младшие, как бесхозные дворняжки, рылись в помойках, ночевали на чердаке старого склада и зарабатывали себе на пропитание, собирая уголь на песчаных отмелях реки Огайо. Продавали его по 10 центов за бушель. Иногда за пару дней удавалось выручить целых 15 центов! Тогда мы вдосталь наедались пирогов и пончиков. Но чаще всего обед для нас был редким событием, просто праздником. Никому не было до нас дела. Никто не учил нас, что хорошо, что плохо. Мы росли как сорняки в поле.
Маленькие дикари, мы боролись за выживание. Мысль том, что у нас есть какие-то обязательства перед обществом, нам в голову не приходила. Вряд ли такие условия можно назвать идеальными для воспитания законопослушных граждан.
Отец пытался создать для нас подобие домашнего уюта, но он часто отлучался и неделями не бывал дома. Как-то ночью мы с Фрэнком встретились на берегу реки. Его глаза чуть ли не светились в темноте, совсем по-кошачьи. Он ухватил меня за куртку и стремительно потащил за собой. Потом резко остановился и ткнул пальцем в огромную чёрную кучу непонятно чего, сваленную у двери в лавку Шрибера.
— Глянь-ка — папаша, — сказал он. — Дрыхнет тут.
Волна жаркого стыда затопила меня. Захотелось забрать его оттуда — я любил отца и не хотел, чтобы люди в городе узнали, до чего он опустился. Я подбежал к нему и потряс за плечо:
