Этот прочно стоял на бурой от заката и росы траве. Его слегка расставленные ноги в кирзовых сапогах казались чугунными и непоколебимыми.
«Наверно, у него в хозяйстве есть гуси, — подумал я. — По воскресеньям он строит сарай из горбылей, а потом трескает гусятину. Он крепче долбанется, чем я». Вслух я сказал:
— Ясно... хозяин. — Я нашел имя этому человеку. И оно мне понравилось.
— Я терпеливый... А ты все одно уедешь.
— Не в этом дело, хозяин. Зря торгуешься. Я тут ни при чем. Даже когда я уеду, у тебя ничего не выйдет.
— Поглядим, — протянул племянник.
— Словом, так. Несчастная любовь — дело твое личное, но парнишке биографию не порть и в душу не лезь...
— Добре, — крикнул племянник тети Лиды. — Будем считать, что ты в курсе... Я предупредил. Потом пеняй на себя. — Он коротко тряхнул головой и, кряжистый, квадратный, пошел назад.
Когда он отошел шагов на десять — пятнадцать, я окликнул его:
— Эй, хозяин!
— Ну! — недружелюбно обернулся он.
— Спасибо тебе.
Это удивило его.
— За что?
— Спасибо, — сказал я и, взвешивая каждое слово, добавил: — Объяснил ты мне много. Сразу-то и не усвоишь.
— А иди ты... — бросил угрюмый племянник и пошел, покачиваясь в такт шагам. Длинная фиолетовая тень его скользила по траве.
1
Ох, какое это было утро! С восьми часов солнце хлестало отвесно. Вспышки стекол встречных автомашин били наповал. Раскаленная добела пыль тонкой пудрой ложилась на все вокруг. И когда шофера в ожидании своей очереди ненадолго выходили на обочину размяться и покурить, они с трудом узнавали друг друга. Ребята собирались в кружок и молчали, потому что не хотелось разлеплять обгоревших, потрескавшихся губ... Минута тишины. Ей не мог помешать даже грохот бетономешалок. Он становился маленьким и круглым, и степь поглощала его. А у нее — обожженной и отяжелевшей — не было края. Только справа, за железнодорожным полотном, которое угадывалось отсюда лишь по зыбким восходящим потокам горячего воздуха, синели далекие сопки, такие приземистые, что, конечно, не могли удержать на себе это плотное, знойное небо. И небо, пылая, растекалось дальше. Было тихо, слышалось даже потрескивание остывающих двигателей и шелест сухой травы, когда над степью полосами пролетал случайный ветер.
Машины подходили одна за другой, и толпа шоферов не редела. Она менялась. И когда я пристраивался в хвосте колонны, шоферов из СМУ уже не было, а знакомые ЗИЛы по одному, переваливаясь, выползали из ворот завода и, набирая скорость, уходили домой. Я соскакивал на землю. Кто-то давал мне папиросу, кто-то подносил спичку, прикрыв ее заскорузлыми ладонями, похожими на ладони хлебороба. Я затягивался, прислушиваясь к звону во всем теле, жмурился от едкого табачного дыма и оглядывал стоящих рядом.
