Помимо того, что в доме имелась прекрасная библиотека и мальчиков с малых лет приучали любить книгу, привязанность к ежедневному чтению у Сергея подогревалась еще тем, что имя Пушкина произносилось строгими родителями с оттенком некоторой домашности, как человека, имеющего прямое отношение к семье Лазо. Подробности этого семейного предания Сергею еще предстояло узнать.
Пушкин доставлял подрастающему мальчику самые радостные, самые волнующие часы общения с книгой. «Там на неведомых дорожках следы невиданных зверей…» «Подруга дней моих суровых, голубка дряхлая моя!» Или же вот, из юношеского послания Пушкина Чаадаеву: «Товарищ, верь: взойдет она, звезда пленительного счастья, Россия вспрянет ото сна, и на обломках самовластья напишут наши имена!» И наконец, блистательная ода «Вольность», непостижимое творение отроческого ума: «Хочу воспеть свободу миру, на тронах поразить порок».
Сергей быстро взрослел, его умом владели тревожные, не по летам серьезные мысли.
Сергей знал историю роковой дуэли поэта и ненавидел Дантеса непримиримой детской ненавистью, без конца придумывая ему всевозможные кары. Он не понимал, почему никто не скрестил с негодяем оружия и дал ему возможность живым уехать из России.
Во времена своей молодости Пушкин долго жил здесь, в Бессарабии. Отец как-то сказал Сергею, что Пушкин был замечательно силен и ловок. Видимо, молодой поэт томился жаждой действия, дышал опьяняющим воздухом недавней борьбы с угнетателями-турками, и его рука невольно набрасывала вольнолюбивые строки.
Повесть «Дубровский» вызывала в памяти Сергея подвиги Тобултока, о которых столько рассказывала старая няня. Но молодой Дубровский со всеми своими обидами и желанием отомстить богатому хаму Троекурову был Сергею ближе и понятней. Вечерами, при свече, в одиночестве, он откладывал книгу, закрывал глаза и принимался придумывать бесконечные продолжения с новыми приключениями оскорбленного Владимира. В эту пору «Дубровский» нравился мальчику гораздо больше, чем «Капитанская дочка».
И волновали, будили воображение загадочные образы декабристов, друзей опального поэта. Именно здесь, в Бессарабии, завязывались многие узелки, развязывать которые пришлось декабрьским днем на Сенатской площади в Петербурге.
Давно затих громадный дом, поздняя ночь обняла сад, поля, всю землю. Глубокую тишину нарушал лишь легкий треск свечи.
Поплевав на пальцы, Сергей снял свечной нагар. Восковая бахрома свисала со старинного подсвечника. Час был поздний. Достав заветную тетрадь, Сергей принялся грызть карандаш. Как всегда, после прочитанного он ощущал возвышенный настрой. Сейчас с кем-нибудь поговорить бы, открыть душу! Но с кем? Дряхлая няня, знавшая одни лишь предания старины, для таких бесед не годилась. И он тянулся к карандашу, к бумаге… Душа просила подвига, не меньше. Хотелось быть таким, как Тобулток, как Дубровский. Всякий раз представлялось, что он гибнет, мерещились собственные похороны, колыхание знамен, суровая скорбь товарищей, но несказанная прелесть была в том, что он сам принимал участие в этой величественной траурной церемонии, как посторонний зритель. «Нет, весь я не умру…» — шептал он слова любимого поэта.
