. Луначарский описывал такую влюбленность как неизбежную для всех:
«Люди, попадающие близко в его орбиту, не только отдаются ему, как политическому вождю, но как-то своеобразно влюбляются в него»[109].
Потресов объяснял «гипнотическое» воздействие Ленина на окружающих наличием у него необычайной воли и веры в себя:
«…никто, как он, не умел так заражать своими пламенными планами, так импонировать своей волей, так покорять своей личностью, как этот, на первый взгляд такой невзрачный и грубоватый человек… ни Плеханов, ни Мартов, ни кто-либо другой…»[110].
Естественно, что самые рьяные сторонники Ленина должны были быть наиболее привязаны к нему в начальный период основания партии, пока не схлынул энтузиазм, вызванный дерзко осуществленным расколом. Труднее судить о степени влияния Ленина на сотоварищей в позднейшие годы, воспоминания о которых не дают должного представления о предмете и нередко тяготеют к гиперболам. Даже лучшие мемуары, не исключая книг Валентинова, не избежали, по-видимому, этой опасности. Кроме того, харизматичность Ленина не была величиной постоянной: его руководство не всегда было достаточно эффективным, несмотря на прилагавшиеся им неустанные усилия. По иронии судьбы, первое же его столкновение с ситуацией, по-настоящему революционной, заставило некоторых его приверженцев поставить под вопрос его руководство, что обозначило начало разброда в рядах большевиков.
Когда растущее народное недовольство достигло кульминации во всеобщей стачке в октябре 1905 г., открывшей собой недолгий период существования самодержавной России в качестве конституционной монархии, многие революционеры-эмигранты поспешили на родину для участие в драматических событиях. Ленин прибыл в Санкт-Петербург поздно, только в ноябре. «Он действовал главным образом пером, — вспоминал Луначарский в 1919 г. почти не пытаясь скрыть своего тогдашнего разочарования. — Мне казалось, что Ленин вряд ли представил бы собой настоящего революционного вождя, каким он мне рисовался. Мне стало казаться, что эмигрантская жизнь несколько измельчила Ленина, что внутренняя партийная борьба с меньшевиками заслоняет для него грандиозную борьбу с монархией и что он в большей мере журналист, чем вождь»[111]. По оценке Луначарского, Ленин продолжал борьбу «в заграничном масштабе» — и не проявлял достаточного умения активно действовать в условиях непосредственной революционной реальности. Луначарский «начал бояться, что у революции нет настоящего гениального вождя»
