Практически сразу Арне заговорил об ещё одном ребёнке. Жевеньева не сопротивлялась. В бесчисленных гостиницах от Японии до Мексики они начали делать второго малыша, но ничего не получилось. Наверное, дело было в том, что Жеви внутреннее не хотела этого, всё время возвращаясь к той розовой детской ванночке...
Арне засыпал, она пила коньяк и плакала. Её тогда постоянно преследовал ещё один образ — в детстве, в Монтандре, когда умер их старый пёс Бисмарк, отец на следующий день принёс щенка овчарки. Жеви так его и не приняла и бесконечно плакала, а младшая сестра, Мари, спокойно игралась со щенком и, казалось, выбросила из головы Бисмарка, как сломанную куклу. Что-то подобное снова происходило с Жевеньевой и убивало её по второму кругу.
После скандала на фестивале в Сан-Себастьяне Арне ушёл во второй и последний раз. Жеви подписала два контракта на съёмки в новых фильмах, но оба провалились в прокате. Осталось имя и фирменный тяжёлый взгляд, который через десять лет понадобился сначала Лантэну, а потом и Войцеху.
Казалось, посыльный судьбы наконец настиг её и выдал компенсацию за всё, что происходило с ней ранее. Но восьми лет счастья с Войцехом было мало для приличной компенсации. Осталась Кони и квартира в Париже с кусочком солнца. На жизнь хватало игры в театрах и эпизодов в сериалах, в которые её звали достаточно часто — там каждое известное имя на счету. Оплачивался один-два съёмочных дня, а фамилия в титрах и знакомое лицо на втором плане презентационного постера своё дело делали. Жевеньева это хорошо понимала и не дешевила...
Мирон
Она сидела там же, в комнате с балкончиком. Солнце уже светило вовсю и было хорошо видно, что в бутылке ещё есть грамм шестьсот-семьсот. Мирон сказал, что всё прошло нормально, что Кони похоронят на специальном собачьем кладбище, и от себя ещё присочинил, что договорился о хорошем месте, с видом на лес. Мадам ответила, что очень благодарна ему, и предложила выпить.
Налили, выпили и замолчали. Мирон понимал, что нужно что-то сказать, и лихорадочно пытался вспомнить о собаке что-нибудь хорошее, но ничего придумать не смог. Но всё равно сказать что-то было нужно:
— Четырнадцать лет — это много для собаки, — тщательно подбирая слова, начал Мирон.
— Я слышала, что собачий возраст нужно умножать на шесть, и тогда будет, как у людей.
— Получается семьдесят четыре, — поддакнул Мирон и попытался вспомнить, сколько жили собаки дома.
— Это немного, — возразила Жевеньва, — её мать у хозяина заправки, у меня на родине, прожила шестнадцать.
