и
голубые. Любители спортивных поединков толпятся у решетки — они делают ставки — за и против. Выигрывают редко, но, может быть, именно поэтому все и настроены на столь азартный лад. Богатые ходят в кафе «Борджиа». Кто победнее — в «Молинари». А совсем уж бедные влюбленные садятся на трамвай и катят себе к воротам парка «Валентино», а оттуда — уже пешком — на заветную «Аллею Вздохов». Магазины в Турине солидные, витрины их по ночам забраны тяжелыми несокрушимыми жалюзи. Множество доходных пяти– и шестиэтажных домов с неизбежными мансардами. А потом жилые кварталы кончаются, начинаются заводы, весь город опоясан частоколом закопченных кирпичных труб. Старый Турин, университетский город и колыбель «Салезианы» — семинарии ордена святого Франциска Салезского, — окружен фабричными корпусами. Вот по этому городу медленно, вразвалочку бродит приземистый большеголовый молодой человек. Одет он более чем скромно, у него живые и кроткие глаза, но во взоре его немало скрытой, глубоко затаенной горечи. Он близорук, почти не замечает окружающих, кажется погруженным в свои мысли. Вот он остановился у витрины книжной лавки, потом еще у одной. Жадно рассматривает книги, но, кажется, они ему не по карману. Птичьи лавки (а их немало под портиками одной из главных туринских улиц) также привлекают его пристальнейшее внимание. Это явно приезжий, явно прибывший издалека. Он входит в «Латтериа Миланезе» — «Миланскую молочную», заказывает макароны и омлет; выговор у него тоже нездешний, в Пьемонте говорят не так. Задумавшись, сидит он за мраморным столиком «Миланской молочной». Трудно сказать, о чем именно он думает сейчас, в этот вот миг, но зато мы уже узнали его — конечно же, это он, Антонио Грамши, сардинец, сард; он совсем недавно перебрался в этот старинный, уютный и гостеприимный город.
Турин, былая столица Пьемонта, а ныне провинциальный город, начинает превращаться в индустриальный центр, и не просто в индустриальный центр — в подлинную столицу итальянского рабочего движения.
Объединенная Италия существует уже пятьдесят лет. Но единство это чиновничье, административное. Страна вовсе не едина по своей экономической структуре, да, более того, она не едина даже и этнически: итальянский народ изъясняется на диалектах, зачастую чрезвычайно далеких друг от друга и, уж во всяком случае, весьма далеких от благозвучного и благообразного литературного языка.
Северянин не понимает южанина, да, по правде сказать, и не очень хочет понимать.
