И вот доктор, избавившись от ножа, лежит на кровати и курит; он вслушивается в стук дождя по крыше, аккомпанемент этого бесконечного вечера. Рыжий прохаживается перед дверью Молли с негодным ружьем на плече — четыре шага, поворот, четыре шага.
Шум дождя в листве деревьев разъяряется, потом стихает. Теперь все трое молчат, с ожиданием вглядываясь через двери и окна в серую муть, или, наподобие статуй, стоят на галерее, протягивая руки, сосредоточив все внимание на тыльной стороне ладони. Во всяком случае, женщина и Диас Грей. Рыжий предчувствует беду и внутри в доме вышагивает кругами, он стонет, стучит прикладом ружья об пол. Доктор выжидает, но шаги становятся все быстрей, все неистовей, — Молли пугается, потом успокаивается.
Когда Диас Грей принимается ходить из галереи к камину и обратно, перенося все, что можно сжечь, Рыжий все еще продолжает шагать, тяжело пыхтя, потом запевает песню, которую женщина вроде и не слышит, однако делает вид, что поддерживает ее, кивая в такт головой. В дверном проеме она кажется и более высокой, и более тщедушной в своих пляжных шортах и матросской тельняшке. Рыжий, шаркая ногами, все поет, она с лукавством и надеждой кивает, пока Диас Грей зажигает спички, пока загорается и начинает шуметь яркое пламя. Не оглядываясь, не пытаясь выяснить, что творится за его спиной, Диас Грей входит и комнату Молли. Лежа на кровати, он вполголоса повторяет песню, которую пел Рыжий, видит пальцы Молли на пряжке пояса и молчит, догадываясь, что разврату лучше предаваться безмолвно. Дождь опять усиливается, покров облаков кое-где прорвался, пропуская тусклый свет этого нескончаемого ненастного дня. Оба, щека к щеке, припав к окну, смотрят, как Рыжий удаляется, пересекая пляж по диагонали, и подходит к самому краю песочной полосы, к кромке загустевшей пены.
— Молли, — говорит Диас Грей. Он знает, надо поменьше слов, чтобы каждый из двоих мог обманывать себя, верить в значительность того, что они делают, и возбудить в себе чувство, уже угасшее, чего-то прочного. Однако Диас Грей не в силах удержаться и не произнести ее имя.
— Молли, — повторяет он, вдыхая в последний раз ее запах. — Молли.
Теперь Рыжий уже в доме, стоит неподвижно у остывшего камина, поставив приклад ружья на пальцы ноги. Женщина садится к столу и пьет. Диас Грей наблюдает за Рыжим, не упуская из виду окрашенные вином зубы Молли, открывающиеся в частой гримасе, которая никогда не переходит в улыбку. Молли, отодвинув стакан, вздрагивает, начинает сама с собой говорить по-английски. Рыжий по-прежнему стоит на страже у погасшего камина, и вдруг она требует карандаш и записывает стихи, и заставляет Диаса Грея их прочесть и сохранить навсегда, что бы ни случилось. В той части ее лица, на которую он решается смотреть, столько отчаяния, что Диас Грей, пошевелив губами, будто читает стихи, бережно прячет бумажку, меж тем как Молли то ластится к нему, то плачет.
