Справа от Марии Эсперансы мужчина во фраке демонстрировал публике обезьянку в костюме грума, пугливо примостившуюся на столе, а рядом другая обезьяна, грустная, с тяжелыми, ленивыми движениями, дремотно моргала, крепко держа передними лапами аккордеон, который издавал все время один и тот же четкий звук, одну и ту же навязчивую ноту. Мужчина во фраке, гримасничая, произносил что-то хрипловатым голосом, а зрители в ответ покатывались со смеху, затем наступало мгновение непрочной тишины, прохлады, и вновь все вокруг взрывалось громким хохотом; а Мария Эсперанса, прислонившись к дереву, сжимая ладонью узловатый выступ на стволе, тоже смеялась, но так и не смогла понять, что их так забавляет — гримасы мужчины во фраке, его реплики или одна из обезьянок…
Слева, там, вдали, за гирляндой бело-голубых лампочек — а тот, дальний синий цвет казался Марии Эсперансе таким печальным, таким тревожным, как никогда прежде, она даже не предполагала, что синий цвет может быть именно таким, — там, на эстраде, под аккомпанемент фортепьяно, повторявшего, казалось, один и тот же пассаж, что-то пела неразборчиво, затягиваясь сигаретой, женщина — в мужском костюме и кепи, с красным платком на шее. Поворачиваясь то в одну, то в другую сторону, она будто наблюдала за полетом своих слов в пространстве, надеясь узнать, куда же им удастся долететь, куда же она их закинет, на чью голову они опустятся, над каким столиком или над какой лужайкой с примятой травой они закончат свое существование.
На далеких подмостках черты лица женщины, одетой в мужской костюм, были неразличимы. Прислонившись к дереву, Мария Эсперанса замерла, ощущая спиной выступы коры на стволе. Она не могла знать, о чем пела женщина, но какое-то слово, ускользнувшее с этого ночного праздника, вновь погрузило ее в состояние призрачного счастья, что испытала она на скамейке, под защитой тенистых деревьев. Совсем стемнело, Мария Эсперанса почувствовала дуновение прохлады с пляжа, и ей показалось, что этот легкий ветер может отнять у нее последние силы, бросив в бездну отчаяния и душу ее, и тело, отдав их во власть того зловещего и страшного воспоминания, которое хотелось забыть.
Мария Эсперанса отошла от дерева и направилась к столикам. Она сделала первый шаг, никто не обращал на нее внимания; она снова шагнула вперед, и тут все обернулись, их улыбки, потные лица, горящие глаза устремились к ней; но в следующее мгновение она вновь двигалась одна, не видимая никем. Мария Эсперанса остановилась. Остановилась в нерешительности рядом со столиком толстого мужчины с рыжеватыми усами, который потягивал пиво из огромной кружки, не глядя на нее, наблюдая поверх пивной пены за танцем фламенко на эстраде. Она еще не вышла из своего одиночества, словно по-прежнему находилась под сенью того дерева, будто могла спрятать лицо в его растрескавшейся коре, опереться рукой о гладкий выступ…
