Мы остановились посреди кабинета. Возникла неловкая пауза.
— Сначала мы должны поговорить, — первым заговорил я.
— Могу я сесть туда? — она указала на стул, на котором сидел ее отец.
— Да, пожалуйста.
Она садится с таким изяществом. Я не могу не заметить естественность формы ее груди. Марта всегда носила и бюстгальтер, и пояс для чулок. Другие тогда были времена.
Она кладет ногу на ногу, защищая свой цветок. Не то, что женщины в подземке, сидящие, раздвинув ноги, никому не нужные. Она поправляет волосы. Могу представить себе, какие они шелковистые на ощупь.
— Если мы займемся психоанализом, вам придется ложиться на кушетку, — предупреждаю я.
Я повторял эту фразу столько раз, однако с Франсиной не произнес ли я слово ложиться с оттенком сексуальности? Что с тобой, Гюнтер?
Мне известен случай, когда отец, кстати, врач, получил инфаркт на церемонии бракосочетания его красавицы-дочери. Все думали, что он безмерно счастлив, выдавая дочь замуж, а в нем кипела черная ненависть к жениху, который получал законное право обладать ее телом. И еще он винил себя за то, что возжелал свою дочь. Какое же сердце такое выдержит! Но произошло это давным-давно. Марта и я полагали себя бесстрашными революционерами, решившись лечь в постель за четыре месяца до свадьбы, нас прошибал пот при мысли о том, что наших родителей, узнай они об этом, хватит удар. А теперь Уидмер и я живем в мире, где дети — почему мы все еще думаем о них как о детях? — открыто живут половой жизнью, шокируя даже тех из нас, кто полагает, что наше сладострастие естественно, а налагаемые обществом нормы надуманны.
Если я думаю, бедный Уидмер, почему я не добавляю, бедный Кох? Разве Уидмер не предупреждение мне самому? Я тоже хожу в маске, показывая миру… кого? — бесстрастного, внимательно слушающего плюшевого медведя?
Я старше Уидмера как минимум на три года, вдовец, который ни с кем не встречается, прокручивает в голове ностальгические фильмы с умершей женой в главной роли, сублимирует, помогая другим людям разобраться с их проблемами, и убеждает себя, что более неподвластен страстям. И вот этот человек, Кох, видит двадцатисемилетнюю женщину и впервые за долгие годы чувствует уже забытое шевеление между ног. Как я могу говорить об Уидмере, что он путает жену и дочь, когда его дочь оказывает на меня точно такое же воздействие, что и на него? Хотя мне и оправдаться-то нечем. Уидмер знал свою дочь ребенком, видел, как вытягивается ее гибкое тело, все более стройными становятся ноги, наливается грудь, расширяются бедра, меняется походка. Я обвиняю обвинителя Уидмера в похоти! В том, что и в пятьдесят семь лет ни что человеческое ему не чуждо.
