— Томас, когда закончится твой отпуск, ты возвратишься в Прибалтику, не так ли?
— Конечно. В Голландию я был командирован временно.
— Я так и думал, — вздохнул отец. — Ты слушал сегодня радио?
— Тебя беспокоит наступление русских на Ригу? Поверь мне, там изумительные укрепления. И много войск.
— Меня беспокоишь ты.
— Но я же показывал тебе на карте, отец. Наш городишко в глубоком тылу. До фронта поезд идет целых три часа.
Они остановились. Отец хмуро смотрел на окна дома.
— Слушай, Томас… Этого сегодня еще нет в сводках, но мне уже сообщили… Русские ворвались в предместья Риги. Но и не это главное. Они взяли Палангу и отрезали всю вашу группировку от Восточной Пруссии… Ты должен будешь возвращаться в окруженную… обреченную армию…
Томас Краммлих смотрел на отца изумленно. Медленно снял фуражку и вытер со лба пот. Облизнул губы.
— Ну и ну!..
— Что ты думаешь делать, Томас?
— Выполнять свой долг.
Он уже снова владел собой.
— Я от тебя и не ждал другого, — с горечью сказал отец. — Сколько лет на войне, а ума не набрался. Не хочешь думать обо мне, так хоть о своей старой матери подумай. Что ей за жизнь, если тебя убьют? А там убьют всех… Молчи!.. — вскинулся он, заметив, что сын все с тем же упрямством на лице хочет ему ответить. — Слушай, я сегодня затратил полдня, но повидал лучших врачей города и со всеми договорился. Даю тебе сутки на раздумье. Завтра в полдень, если к тому времени ты одумаешься, конечно, я сообщу в госпиталь, что у тебя что-то не в порядке с мозгами. Консилиум врачей придет к заключению, что у тебя тяжелая форма шизофрении. Через два дня ты будешь уже в Швейцарии. Поживете там с матерью, пока здесь не угомонятся.
Он увидел, что сын снова порывается ответить, и остановил его решительным жестом.
— Молчи. Сперва подумай. Хоть раз в жизни подумай хорошенько. Другого такого случая не представится.
Они не стали гулять дальше. Томас ушел в свою комнату, лег на тахту и так лежал один, без света, до ужина и после ужина тоже. Он думал. В который раз в его жизни непонятные силы: «долг», «совесть», «желание жить» вырвались из гнезд и кружили вокруг, бились в его грудь. «Где истина? Где истина?» — мучительно думал Краммлих, хотел и не мог принять такое близкое, достижимое, доступное — только протяни руку! — решение. Что-то удерживало его. Хотел бы он знать — что…
Поздно ночью к подъезду подкатил автомобиль, в дверь позвонили. Это был фельдъегерь. Он передал в собственные руки обер-лейтенанта пакет, получил расписку и, так и не сказав даже десятка слов, — весь в черной коже, тусклой от дождя, — молча отдал честь и скрылся. Когда вошел отец, Томас Краммлих стоял возле окна с сигаретой в одной руке и с большим бокалом в другой.
