Саша изумился.
— За что же тогда? Или насвоевольничала церковь, когда вас канонизировала?
Сам понял, что сморозил глупость. Как это может церковь насвоевольничать? Да и не было бы тут святого Александра в сияющих доспехах, если б его в церквах неправильно славили.
«Потомки по слепоте своей чтут меня как Князя Войны, хотя прощен и вознесен я как Князь Мира. За то, что первым примирил русских с татарами. Мог литовцев с немцами призвать, как братья мои неразумные, и биться с Батыем до последнего человека, а не стал. Понял, что отныне и на долгие века быть нам с татарами единым народом. Если б не Божье внушение, открывшее мне глаза, не было бы страны, в которой прошла твоя жизнь. Вот в чем был мой подвиг и мое предназначение. За это, когда душа с телом рассталась, Ангел-Хранитель ее семью тысячами покровов укутал, так что хватило ответить за все мои проступки, и еще осталось. Грешен я был в жизни, алчен, в гневе лют, но с князей земных спрос другой, чем с обычных людей. Потому что государям особая сила дана. Они не столько за себя, сколько за подданных своих ответствуют. Князь может одним словом или поступком многие тьмы людей либо погубить, либо спасти. Вот Владимир Красно Солнышко, князь Киевский, мало ль зла натворил, мало ль крови невинной пролил, а за обращение язычников в милосердную веру прощен и увенчан. То же и римский кесарь Константин, и франкский король Людовик, и другие многие. Понял теперь?»
— Понял, — поклонился Саша.
«А кланяться тут не надо. Незачем. Я такой же, как ты. Тоже ожидать назначен. Ты ведь знаешь, что душе после мытарств уготовано?»
— Знаю. С четвертого по девятый день душа любуется красотами рая. С десятого по сороковой ужасается безднами ада. А по истечении сорока дней — Частный Суд, где ей определяется место ждать Второго Пришествия.
Святой засмеялся.
«Не совсем так все устроено, чадо. Ну да сейчас сам увидишь. Держись за край моего плаща, пока летать непривычно. А потом уж как захочешь».
Едва Губкин взялся за полу алого плаща, почва ушла из-под ног, качнулась вниз, вниз, и мгновение спустя обе души уже парили по небу. Вдали нежная поверхность облаков была окрашена трепетным светом. Там высились какие-то башни или колокольни, их верхушки отливали праздничным золотым блеском.
«Это святой и славный град, Небесный Иерусалим, — молвил князь. — Над ним полет душам заказан до самого Судного Дня, но повдоль-поокаём позволительно».
Они достигли высоких сияющих стен, на которые нельзя было смотреть не сощурясь, и полетели вкруг них. Сколько времени это продолжалось, Губкин сказать затруднился бы. Любоваться Небесным Иерусалимом было захватывающе интересно, а когда интересно, время будто останавливается.
