Венецкий между тем разглядывал общество. Всё были самые приличные, бесцветные лица, которые вы встретите на любом из журфиксов в обществе чиновников средней руки. Было несколько военных, несколько дам, но преобладали чиновники, гладко выбритые, приличные чиновники с бакенбардами самых разнообразных фасонов. Разговор, разумеется, шел о манифесте и о войне, но напрасно Венецкий старался подслушать хоть одно слово искреннего увлечения во всех этих беседах, хоть одно восклицание, которое не отзывалось бы банальностью передовых статей. Все было прилично и умеренно. Находили, что теперь, когда «роковое слово произнесено» (это «роковое слово» целый день отдавалось в ушах Венецкого), не время рассуждать, а время действовать; рассказывали, что во многих департаментах чиновники делали пожертвования и надеялись, что война очистит атмосферу, причем тут же передавались довольно пикантные слухи о том, как один еврей получил подряд.
— О, это было великолепно! Это у нас только возможно! — заранее негодовал какой-то приличный молодой человек, желая заинтересовать своим рассказом общество. — Я знаю об этом из самых верных источников! — прибавил он, подчеркивая эти «верные источники». — Приезжает сюда один из героев и прямо к Наталье Кириловне… Она как-то устроила это дело и, говорят, взяла за это дело ни более ни менее, как… (рассказчик сделал паузу) как триста тысяч!
Эта цифра, произнесенная с таким выражением, с каким обжора говорит о любимом кушанье, оживила на минуту общество. Все взгляды устремлены были на рассказчика, и Венецкому показалось, что во всех этих взглядах мужских и женских глаз мелькнуло едва заметное выражение зависти, что этот значительный куш достался счастливице.
Тем не менее все, разумеется, сочли долгом выразить по этому поводу свое соболезнование, что у нас это возможно и что бедные солдаты, пожалуй, будут страдать.
«Оставили бы в покое хоть солдат!» — подумал Венецкий, слушая все эти разговоры.
Рассказ о трехстах тысячах вызвал подобные же рассказы. Один пожилой господин с седыми бакенбардами, с необходимыми оговорками и несколько понизив тон, рассказал таинственную историю о том, как другой известный подрядчик устроил дело и сколько он за это заплатил нескольким лицам, которые помогли ему.
Снова общее соболезнование, что «у нас возможны такие дела», и снова Венецкому показалась глубина лицемерия за всеми этими либеральными возгласами.
— Все это изменится… Война очистит атмосферу… О, она непременно изменит наши нравы! — либеральничал молодой человек, первый рассказавший историю о трехстах тысячах и потому чувствовавший себя некоторым образом героем журфикса. — Освобождая наших братьев, мы, конечно, освободимся и сами от наших пороков…
