Сказал он это без злости, скорее — с жалостью даже, и не только к земле, лежавшей без пользы, но и к тем, кто бродил по ней со стадами. Научились в Тане русичи и себя понимать, и булгар, хоть немного, отличать одних от других.
— Пастухи.
— Все равно — не знают ей цены. С умом подойти: и сена хватило б для ихних овечек, и хлеба бабам, детишкам. И по белу свету рыскать не надо. Нет, куда,
Грабить легче. Ленивы, собаки.
— А старый булгарин — покойный Кубрат… журил русичей: ленивы.
— Ишь ты. На разбой мы, может, и ленивы, а землю пахать… Сюда б русичей.
— Попросись: мол, подвиньтесь.
— Всем бы места хватило, и хлеба, и сена. Вот только ума не хватает человекам.
«Но эти стервецы, провидицы, жрецы», — вспомнил Руслан. С чего ни начни разговор: с земли, или с лаптей, которыми топчешь ее, или даже с трещин на пятках, все равно придешь к одному…
— Ума-то палата, да не дают им раскинуть.
— Кто?
— Бог да бек.
— Да, — Карась поскучнел, боязливо повел головой, чтоб поправить на шее рогатку — и кожу чтоб не содрать. — Беку — зачем ему землю пахать. У него… табуны, — Искоса глянул на небо, тихо сказал: — Ну, а бог? Почему он за тех, которые против ясного смысла?
— Откуда мне знать.
— Волхв толковал: богу тоже хочется есть. Кто кладет ему сытную требу, к тому он и благоволит. А где ее взять, жертву жирную?
— Разбогатей.
— Хочу, брате! Хочу. А не могу…
— Дед мой, бывало, нас поучал: «Богат, кто силен, а силен, кто умен».
— Боярин иной — дурак дураком, а толстый. Я вроде неглуп, но никак, хоть убей, не изловчусь раздобреть.
— Выходит, все-таки глуп. Суди об уме по достатку. Легко ли добыть, удержать да умножить.
— Было б чего умножать.
— Пучина к тому добавляет, что от отца получил. Отцу же от деда усадьба досталась. Так и идет.
— Откуда оно повелось? Кто первый и как, милый мой, удачу сумел за хвост ухватить? Почему ему перепало, а остальные остались с пустыми руками? Чем он был пред богами лучше других?
— Был расторопным.
— То есть хитрым и жадным. Ага. Значит, древний наш Род, Хорс, Стрибог и Семарг, из-под которых мы на белый свет глядели и людей судили, и через которых люди сходились с нами или расходились, и кому, честно трудясь, мы несли последний кусок, сами не ели, лишь бы их ублажить, — вовсе и не думали про нас, усталых, смирных, они — за расторопных! То есть за лукавых лиходеев?
В круглых волглых глазах, в губастом, тоже округленном, рту: недоумение, боль, и с нею — страх, как у рыбы, вынутой из воды. И впрямь — Карась.
