Мало-помалу угроза приняла конкретные очертания.
За спиной у меня, за распахнутой дверью, угадывались в полутьме раздвижные дверцы платяного шкафа и часть коридора, ведущая в комнату. Мари, должно быть, уснула в своей влажной от слез шелковой повязке на глазах, голая, лежа по диагонали на широкой кровати в тусклом голубоватом свете все еще включенного телевизора. Я отчетливо представлял себе путь, отделявший меня от нее, несколько шагов по коридору вдоль платяного шкафа, угол стены, выход в комнату, расставленные на полу деревянные ящики, раскрытые чемоданы, застывший кортеж коллекционных платьев, черных, немощных, принявших в сумерках человеческие формы, перекошенных и истерзанных, висящих на виселицах дорожных вешалок на фоне широкого окна с видом Токио. Из комнаты не долетало ни вздоха, ни всхлипывания, ни шорохов. Я не слышал ни звука, и мне стало страшно… Мы оба не спали уже столько часов, столько, что всякие временные и пространственные ориентиры растворились в недосыпе, эмоциональной неразберихе и разбалансированности чувств. В Токио уже, поди, перевалило за три часа ночи, а прибыли мы в Японию накануне утром, около восьми по японскому времени, вылетев из Парижа тоже утром и проведя длинную ночь в самолете, где мы если и подремали, то час или два, не более, — итого, мы промыкались без сна около сорока восьми часов или, может, всего тридцати шести, не важно, в эти сложные и бесполезные вычисления я пустился лишь для того, чтобы сосредоточить мысли хоть на чем-нибудь объективно данном и не позволить завладеть мной поднимавшейся во мне жажде разрушения. Мне хотелось пойти к Мари, поцеловать ее, утешить, обнять понежней и, воспользовавшись властной силой признаний, которых не делаешь никогда или делаешь мысленно, сказать ей, что я ее люблю, любил всегда, но теперь пора спать, это просто необходимо, и только сон может нас сейчас успокоить. Уже очень поздно, Мари, очень поздно, спи, прошептал я, робко взяв ее за руку. Она вздрогнула, будто ее внезапно разбудили. Проговорила тихо: убирайся вон, высвободила руку, отпихнула меня локтем, повторила: убирайся, дай поспать. И тут перед глазами у меня внезапно возникли тройки, три тройки, мигавшие в темноте на циферблате радиобудильника: 3.33 a. m.,[2] три прочерченные тонким красным пунктиром жидкокристаллические цифры 3, глядевшие на меня с тумбочки. Где я? Что это за зловещий сиреневый полумрак, озаряемый красно-черными отсветами какого-то гнусного фонаря? Неужто я в комнате? Да. Я сидел рядом с ней, держа в руках открытый пузырек соляной кислоты. Он-то и распространял зловонный терпкий запах.
