Любить - Жан-Филипп Туссен

Я обзавелся пузырьком с соляной кислотой и постоянно носил его при себе с мыслью в один прекрасный день выплеснуть содержимое кому-нибудь в рожу. Надо будет просто открыть флакончик, флакончик дымчатого стекла из-под перекиси водорода, прицелиться, чтоб в глаза, и дать деру. Странно, но я чувствовал себя умиротворенным, с тех пор как раздобыл эту склянку с едкой янтарной жидкостью, придававшей пикантность моему времяпрепровождению, а мыслям — остроту. Только вот Мари беспокоилась — возможно, не без оснований, — как бы кислота в конечном итоге не угодила в мои собственные глаза и не отравила взгляд. Или в рожу ей, в ее заплаканное уже много недель лицо. Не думаю, отвечал я, отнекиваясь с милой улыбкой. Не думаю, Мари, и, не спуская с нее глаз, поглаживал горлышко и бока флакончика в кармане куртки.

Плакать Мари начала, когда мы еще даже не поцеловались. Это было в такси семь с лишним лет назад, она сидела в сумрачном салоне рядом со мной, и по ее зареванному лицу пробегали неясные тени набережной Сены и желтые и белые отсветы фар проносившихся навстречу автомобилей. Мы тогда еще ни разу не поцеловались, я еще не взял ее за руку, ни словом не обмолвился о любви — а разве я когда-нибудь говорил ей о любви? — я смотрел, как она плачет, взволнованный этим и растерянный.

Та же сцена повторилась несколько недель назад в Токио, только теперь мы расставались, расставались навсегда. Такси везло нас в отель «Синдзюку», где мы остановились утром того же дня, ехали молча, Мари беззвучно рыдала, она икала и тихо-тихо всхлипывала у меня на плече, беспорядочными отрывистыми движениями утирая слезы тыльной стороной ладони, тяжелые слезы печали, уродовавшие ее и оставлявшие на лице подтеки черной туши, между тем как семь лет назад, в нашу первую встречу, по щекам ее невесомо струились чистые, легкие, словно пена, слезы радости. Печка в такси шпарила вовсю, Мари стало жарко до дурноты, и она принялась раздеваться, с усилием стягивая с себя длинное черное кожаное пальто, изворачиваясь на заднем сиденье, корча недовольные гримасы, точно злилась на меня за причиняемые неудобства, тогда как я, черт побери, был уж никак не виноват, что в салоне такая парильня, ей уместнее было бы пожаловаться водителю, чья фотография с именем и фамилией красовалась на видном месте на панели управления. Мари, оттолкнув меня, положила пальто между нами, затем сняла свитер, свернула трубочкой. Она осталась теперь в помятой белой блузке, выпроставшейся кое-где из-под брючного ремня и распахнутой на груди так, что виден был черный бюстгальтер. Мы всю дорогу ехали молча, зато по радио непрестанно звучали в полумраке загадочные и жизнерадостные японские песни.