— Ну и рожу ты скорчила, Ренатка! — наперебой поддразнивали меня одноклассники, разглядывая нашу общую фотографию.
— Что с тобой стряслось? — притворно жалели меня довольные одноклассницы.
— Солнце жутко било в глаза, — говорила я, прекрасно зная, что солнце тут ни при чем.
Дело было только во мне. После моего детского опыта присутствие фотографа (а зачастую и одного аппарата в той же комнате, где находилась я) начисто лишало меня необходимого спокойствия. Всякий раз я терялась и по мере приближения критического момента, когда должна была, как говорится, вылететь птичка, нервничала все больше и уж совсем не могла совладать с собой, чтобы хоть как-то на уровне подать свою хорошенькую мордашку. «Она красивая, — говаривала мама одной моей подружки, — но на этих фото она не умеет подать себя». Иными словами, мне не удавалось сконцентрировать свое, возможно даже очаровательное, существо в какой-то одной шестнадцатой доле секунды — или сколько там это поганое фотографирование длится. И на тех немногих относительно «сносных» снимках, оставшихся со школьных времен (само собой, большинство я сожгла), меня всегда выдает по меньшей мере какая-нибудь деталь: высунутый язык, кривая улыбка или чуть выпученные глаза.
— Ты чего здесь так скалишься, Рената? — слышала я обычно.
Или:
— На этой фотке тебя, верно, кашель донимал, что ли?
Казалось, ни у кого с этим делом не возникало проблем. Куда более страшные девчонки, чем я, на снимках выглядели гораздо лучше. Я была красивой до и после фотографирования.
— Есть три категории девочек, — объясняла я классу. — Фотогеничные, нефотогеничные и я.
В классе я смеялась. А дома потом ревела.
— Катитесь вы со своими фотками в задницу! — орала я на одноклассников на школьных экскурсиях. Они смеялись. Они уже знали меня.
От отцовской камеры Кроха удирает в море, и огорченный М. за неимением лучшего снимает меня. Мне уже не тринадцать, а двадцать семь, и я давно к фотоаппаратам и камерам равнодушна. Я даже откладываю тетрадь, встаю и начинаю пародировать всякие сексуальные позы: выразительно прищуриваю глаза, сильно закидываю голову, запускаю пальцы в волосы, чувственно выпячиваю губы, поглаживаю груди и тяну за бретельки купальника. Папка и Синди аплодируют. Я кланяюсь и снова удаляюсь под зонт.
— Ну что, барышня? — равнодушно, заученно, без всякого интереса говорит фотографша. — Вы так ни разу и не улыбнетесь мне?
Лампы просто ослепляют меня, слезится левый глаз. Всю энергию я и так употребила на то, чтобы не моргнуть, чтобы держать подбородок в дико неестественном положении, в каком установила его двумя холодными пальцами эта дама, чтобы наконец не разразиться громким криком. На улыбку сил уже не хватает.
