Вон ветка дрогнула, уж не рысь ли проклятущая за дедом следит. Их, как слышал, нынче видимо-невидимо в глухомани объявилось на беду людскую.
— Подале от древ надоть. Не то изорвут в куски, — отодвигается старик на середину поляны. И успокаивает себя тем, что проезжая дорога рядом, по какой из города в тайгу люд ходит. Зверь такие места не уважает. От них подальше, в чащу уходит, от шума и выстрелов.
Дед смотрит на ветку березы. На ней бурундук уселся рыжим комком. Будто солнечная искра, потерянная по нечаянности.
Зверек, приметив старика, засвистел тревожно, предупреждая собратьев о появлении чужака.
— Фулюган окаянный, чтоб те понос через ухи! — дрогнул старик, от неожиданности выронил нож в мох. Испугался. И тут же услышал за спиной:
— Чего кантуешься, старая плесень? Обосрался от бурундука! А зачем в тайгу нарисовался? Чё тут дыбаешь, гнида сушеная? — смотрел на него в упор мужик, возникший неведомо откуда.
— Грибы сбираю. Аль не видишь? А ён, гад, наполохал. Свистит, как легавый! Над самой головой. Поневоле спужаешься.
— Тебе-то что мусоров бздеть? Всего-то дышать осталось на одну разборку, — рассмеялся человек.
— В тайге того не ждешь. В нее, матушку, сердце уносим на роздых. Для покою. А сколь коптить мне доведется — одному Богу ведомо. Может, скоро отмучаюсь. Никто не вечен. А ты чего сбираешь? — глянул в пустые руки мужика.
— Орехи. Шишки стланниковые. Зимой вместо семечек хавать стану.
— Ну, Бог тебе в помощь, мил-человек. Пусть и тебя тайга не обойдет, — пожелал улыбчиво.
Мужик от неожиданности растерялся. На хамство и грубость доброе пожелание услышал. Такого еще не случалось в его жизни. И, скребанув в свалявшихся на затылке волосах, спросил глухо:
— Бабка эта — при тебе?
— Моя старуха. Чей же ей быть. Ягоду на пироги сбирает, — наклонился над подосиновиком и, срезав его, крякнул довольно. Чистый гриб, без червей. Можно в корзину его класть.
Разогнулся почтальон, а мужик ровно испарился, исчез неслышно. Дед, перекрестившись, снова за грибы взялся, поминая незлым словом Герасима, пославшего его сюда.
До самого вечера уже никто его не тревожил, не подходил, ни о чем не спрашивал. И старик, нагрузившись до отказу, к сумеркам вернулся в Оху.
Банщица Клавдя вместе со своим сожителем пришли и тайгу другой дорогой. За брусникой. На варенье.
Под кустами брусничные гроздья ищут. Переговариваются громко. Надоело жить шепотом да тишком, боясь соседей, их уши каждое слово ловят. А Клавдя, что ни скажи, — баба. В одиночестве трудно ей. Вот и свела судьба с Ваней. Уже пятнадцать лет — любовь меж ними.
