Но важнее всего сейчас доказать себе, что, стремясь завести знакомства с милыми, общительными девушками (чего отрицать, увы, нельзя!), он вовсе не желал изменить своей хорошей блондинке Наташе, просто хотел перекинуться с кем-то парой свежих анекдотов. Отчаянно объяснял себе, и наворачивались на глаза слезы от холода или от дыма, и едва получалось сглотнуть – высоко подпрыгивал в горле кадык. Какая она хорошая, Наташа. Почему выбраться из здания завода должно быть для него проблемой? Что здесь сложного? По приметам, как нашел туалет, он найдет и выход. Но дальше непонятная, темная дорога к отелю. Ему не хотелось в номер. Ему хотелось домой, но до дома еще невообразимая длина рельс. Выбрасывая на пол окурок, заметил, какие грязные у него пальцы, и стало стыдно. Тщательно вымыл руки ледяной водой и ушел. Коридоров не было. Широкие пустые пространства, трубы, бассейны с чем-то вонючим. Выглядел студент ужасно: бледный, прыщавый. Но голову держал высоко на тонкой шее. Волосы его были покрыты стеклянистой пылью, и смотрел он вперед искоса, потому что голова слегка повернута была налево. Ему так было удобнее. «Уйду куда-нибудь, – думал студент. – Выберусь, выберусь. Высвобожусь». Гул в ушах организовался в военный марш. Крупные комки пыли слетали с потолка упорядоченно, под действием неизвестных воздушных потоков, и регулярно опускались то на нос ему, то на скулы. Один раз он вышел к узкому окну в металлической раме. Но за окном не было ничего знакомого. Темнота, распоротая прожектором, унылый ангарный блеск. На ту сторону выходить не стоило. Через некоторое время воодушевление спало. В туалете ему показалось, что стоит взять себя в руки, как все наладится, и выход найдется сам собой. Ан нет, он по-прежнему не знает куда идти и погружается в уныние.
Обычного страха не ощущал – это блуждание длилось слишком долго, и никакого злого воздействия Виталик пока не испытал, никакой прямой опасности не подвергся. Лучше было бы, если бы был страх, подгоняющий вперед. Вместо смиренной безнадежности, неограниченной длительности времени – как бесконечно нудного фильма, головной боли, холода. Он продолжал искать, не помня что.
Анастасия слизала капли пота над верхней губой. Поезд не думал трогаться. Она увидела ползущего по близкой второй полке таракана и не шевелилась, не отворачивалась. Никого, кроме нее, в купе не было, поэтому отвращение – игра, сейчас бессмысленная. Как и другие чувства, мысли и маленькие подробности, составляющие личность. Она забыла о посиневших ушибах. Она не могла сменить неудобную позу. Лежит на нижней полке, ноги перекинув на соседнюю. На периферии игра продолжается: она делает вид, будто у нее на голове стриженые волосы, покрытые клейкой пылью, будто на ее организм отрицательно воздействует духота. Не столь серьезно, как делала бы вид при Константине: при нем такая духота могла довести ее до угрожающего обморока. Но достаточно серьезно, чтобы с медленной уверенностью погрузиться в неприятные воспоминания о семейном совете, который мог окончиться только одним – отлучением. Ее и Константина отлучением от семьи. Темный полированный стол, в нем отражения бабушки и дедушки – две суровые фигуры, а мама где-то с краю, вдалеке, из-за отдаления она выглядит маленькой, словно ей не больше пяти лет, и ведет себя соответственно – наматывает цветные нитки на пальцы. У отца безразличный вид. Похоже, ему все равно, каким будет решение, он смотрит вбок. Ему ничего не нравится в этой семье, и мама давно перестала нравиться. Он давно не принадлежит к этой семье, отлучен. Истерик, слез, увещеваний больше не будет. Все это можно было наблюдать в предыдущие дни, и теперь только опухшие мамины глаза напоминают о буре. Бабушка говорит очень ровно и мягко:
