— Да не обижаюсь я, сударь, — снова усмехнулся Пушкин, почти не глядя на чиновника. — Давно привык и к хуле и к похвале, одной только глупости не устал поражаться…
Панафидин оскорбленно поднялся, вытирая губы платочком, и, сухо кивнув, отправился спать. Я же, во все глаза смотря на поэта, внезапно осененный пришедшей мне в голову сумасбродной мыслью, холодея от собственной дерзости, выпалил:
— Александр Сергеевич, умоляю вас, не откажите в моей просьбе! — И, описав вкратце свое положение и чувства, испытываемые мною по отношению к Полине Матвеевне, попросил написать хотя бы пару строк для нее. Пушкин выслушал, не перебивая, ласково улыбнулся и, положив руку мне на плечо, сказал:
— Потому не откажу вам, подпоручик, что вижу в вас истинно русскую душу, любить и верить в лучшее способную. Сам таким был.
Этот листок, верно, еще многие десятилетия будет храниться у потомков Полины Матвеевны, я же немедленно затвердил его наизусть. Быстрым, летящим пушкинским почерком там было начертано:
Ужель, Полина, вам не в радость
Сего гвардейца простота?
Да, молод он, но эта младость,
Верней, чем чья-то слепота,
Когда льстецу медоточиву
Не видна ваша красота.
Улеглись мы заполночь, а когда смотритель стал будить меня, ни Пушкина, ни недалекого г-на Панафидина уже не было. Всю оставшуюся дорогу в столицу я держал в руках драгоценную бумагу, вспоминая те недолгие часы общения с гением, которыми столь щедро одарила меня судьба. Более мы не встречались, а спустя несколько лет я с горечью узнал о его смерти после дуэли с неким Дантесом. Не знаю, кто там был прав, кто виноват, хотя, по разговорам, последний вел себя явно дерзко, очевидно, по причине инородства своего, не представляя, с кем имеет дело. Во всяком случае, я бы предпочел выстрелить в себя, чем хотя бы даже ранить величайшего нашего стихотворца. Бог дал — Бог взял, что и говорить!
А вот и первые заставы Петербурга уж показались недалече. Боже, скорее бы! Едва доложившись начальству о возвращении из отпуска, я бросился разыскивать своего приятеля Августа, квартировавшего в одном из доходных домов на Литейном. Не могу сказать, чтобы он сильно обрадовался моему появлению, но я уже к тому времени привык к скупым чувствам барона — кровь есть кровь, это только мы — русаки — открыто выражаем то, что думаем и ощущаем. Еще мой папенька говаривал: «Тем и сильна земля русская, что мы коли пьем — так ведрами, а уж ежели бьем — так наповал!» Узнав о выздоровлении моей матери, впрочем, фон Мерк искренне поздравил меня, даже приказал денщику выставить бутылочку шампани.
