Чтобы не ударить моим бледным лицом в грязь, тогдашний директор театра Федор Пименович Бондаренко повез меня на «Ленфильм» — показать лучшему гримеру студии Горюнову. Тот внимательно на меня посмотрел и наотрез отказался от работы.
А что делать? — спросил Бондаренко.
Есть на телевидении гример, может быть, он возьмется.
Мы разыскали этого «мастера». Мягко говоря, он даже мне,
по молодости, особого доверия не внушал. Зато запросил он за этот исторический грим немало. Но, как говорится, на безрыбье… И Бондаренко согласился. Гример приехал за два часа до начала спектакля. Я оделся во все толщинки и в костюм и сел перед зеркалом. «Мастер» начал наклеивать на мои впалые щеки тонкие слои ваты, обильно смачивая их лаком, и постепенно нарастил мне довольно полное лицо. Правда, вблизи я был странного коряво-шершавого вида. Ну да это вблизи! А в ленинградских клубах, где мы выступали, в таких, как Промкооперации, Выборгский, Нарвский, залы громадные, бесконечные, и эта странность должна была стушеваться.
Так ли, Сяк ли я был готов. Но волновался страшно и топтался за кулисами из угла в угол, поглаживая свои непривычно толстые и шершавые щеки. У меня было неловкое ощущение, что они вот-вот отвалятся. Тут прозвенел третий звонок, и занавес открылея. Мой выход. Я резко открываю бутафорскую дверь и упруго-нацеленной походкой иду на сцену: тишина — никаких аплодисментов на появление Кирова. Внутри захолонуло, но я продолжаю играть. По ходу действия я должен весело и заразительно хохотать. И вот когда я захохотал, мои ватные щеки отклеились и повисли странными мешками. Краем глаза вижу побелевшее, перекошенное лицо директора за кулисами… На миг я растерялся, не зная, что делать! Наконец с трудом справился с сердцем, которое готово было выскочить, и только потом сообразил повернуться к зрителям спиной и проговорить остальной текст. К счастью, выход был небольшим, и я быстро ретировался за дверь. А за сценой меня уже ждали наш гример Ситнов и взбешенный Бондаренко, который яростно начал срывать эти злополучные щеки и утешать меня, что все в порядке. «Мастера» по историческим гримам уже не было видно. В следующий мой выход на сцене появился весьма похудевший и, вероятно, еще более помолодевший Киров.
Рецензии на спектакль были по-ленинградски вежливыми, а про мое исполнение писали, что молодой актер еще не до конца справляется с ролью. Конечно же, не до конца! Я сам знал это и чувствовал за собой вину, и был страшно расстроен случившимся. Пусть роль Кирова была пробой, которая не подорвала веры учителей в мои силы, но и восхитить их она также не могла. Так для меня началась совсем неяркая жизнь молодого актера, который, в общем, не проваливал роли, но и не ослеплял зрителей особенным блёском. Я спокойно относился к такой действительности, понимая, что всему свое время, но иногда все же муЧился выдуманной творческой несостоятельностью, полагая, что мне не место в театре, и терзал себя риторическими вопросами О своем актерстве вроде: «Ну когда же, когда я отравился этим ядом?!»
