села на воду... Беззвучие, стынь.
Белая ночь. Ни движенья, ни гула.
Даже комар, отзвенев, замолчал,
дятлу в сосне опротивела трещина...
Может, тут вправду начало начал —
берег, где только мужчина и женщина?
Шепчет углями ночной костерок,
щука, плеснув, в камышах заскучала...
Это, конечно, начало начала,
краткий, как жизни безвременной, срок.
Вот и восход выдул первую строчку.
Скоро и солнца зажжется пятак...
“Ты кого хочешь — мальчика, дочку?” —
“Спи, — отвечаю, — да будет все так...”
Утром к воде шла довольная женщина.
Блесны мужчины обдуривал язь.
Дятел, зевнув, вспомнил старую трещину.
Щука, плеснув, за охоту взялась.
* *
*
Виссариону Фуксу
Заработали на хлеб и на вино.
Большего не нужно, не дано.
Соль и солнце крошками в усах.
На веревке полотенце вместо флага.
Это — наших судеб сага: паутина на часах.
Что ты ищешь в светлой глубине
с аквалангом на пиратском дне?
Вылезаешь, разбираешь черепки,
звякнут заскорузлые монеты…
Это не монеты, это — Антики стихи.
Был гекзаметр, а я плету хорей.
Всяк плетёт, чего ему добрей.
Пусть оно на дне погребено —
будет миф, сказанье или сага.
На веревке полотенце вместо флага.
Заработали на хлеб и на вино.
Волоколамский этюд
С этой женщиной, спящей на левом боку,
я едва лишь знаком, я общений бегу
в нашей краткой поездке.
Я присел бы в ногах у нее, но, увы,
мы не только во сне, мы и в яви на “вы”.
Нам губами не встретиться.
И к тому же я старше ее во сто крат,
и к тому же не делом, а словом богат
(что, увы, не богатство).
Вот лежу и зачем-то лелею строку
с этой женщиной, спящей на левом боку
на соседней кровати.
Между нами полметра — и тысяча лет.
Мне заказывать надо плацкартный билет
для свидания с Богом,
а, пусть мысленно, не предаваться греху
с этой женщиной, спящей на левом боку
от меня в полуметре.
Ну да полно: уж птицы, а я все не сплю.
Что-то там про себя, как Емеля, мелю,
но наверное знаю:
с этой женщиной, спящей на левом боку,
как спалось бы мне сладко, подобно сурку,
в предпоследнюю зиму.
Старый Арбат
В кривом арбатском переулке
весной ветра нахально-гулки
и краткосрочными снегами
ложится тополь под ногами.
Блестит умытое окно;
сосед торопится в кино
(наверно, пик соцреализма);
другой (завидная харизма)
в своем подвальчике вино
с каким-то третьим распивает.
Я тут живу. Я тут давно.
Случилась жизнь. В ней все бывает.
Золотой
Истекут мои дни — то счастливые, то сумасшедшие,
с которыми сам не знаю, был ли я толком знаком,
и вот я выпишу тебя к себе, в мое давнопрошедшее,
и мы наконец уляжемся под пуховиком
