— Я его придушу как-нибудь… — пробормотал Эрвин.
— Ладно, пошли, ребята, — сказал Расти Растен и сбросил с себя плащ. Остальные меченосцы, последовали его примеру и, выстроившись гуськом, с каменными лицами двинулись на помост. Сигнальщик, успевший сменить рожок на барабан, весьма искусно отбивал дробь.
Среди кондичей захихикали. В черной обтягивающей одежде, рекомендованной руководством ордена для публичных занятий физической культурой, меченосцы являли собой зрелище весьма непривычное взгляду обывателя. Добавим, что одежда эта слегка лоснилась, что вкупе с развитой мускулатурой меченосцев производила эффект, но вероятнее всего не тот, на который рассчитывали те, кто придумал всю эту затею. Впрочем, кондичкам, в изобилии имевшимся в толпе, зрелище нравилось.
Меченосцы взошли на помост. Теперь на помосте обнаружились различные предметы ранее от нашего внимания ускользнувшие, как то: меч, копьё, боевой топор, здоровенная гиря и ещё пара предметов весьма грозного вида. Меченосцы разобрали предметы. Дробь усилилась.
— Делай раз! — выкрикнул Расти Растен, и меченосцы начали демонстрировать своё владение предметом. Эрвин с багровым от натуги лицом поднял гирю, враскачку подкинул её вверх, раз, другой и на третий раз её не поймал. Гиря с грохотом обрушилась на помост и безо всякого видимого труда пробила его. Одна из досок настила с треском выскочила со своего места и концом своим чётко угодила меченосцу с секирой прямо в подбородок. Это был чистый нокаут. От полученного удара последний упал, но при этом успел взмахнуть руками. Ладони, не управляемые более мозгом, разжались, и секира вращаясь полетела прямо в Расти Растена. Хорунжий родился в рубашке, иначе чем объяснить то обстоятельство, что грозное оружие ткнуло его в грудь тупым концом и на том успокоилось?
Эрвин огляделся. Прямо перед ним зияла дыра, проделанная гирей, чуть поодаль без чувств лежал его товарищ, в стороне корчился со сбитым дыханием его командир. Остальные меченосцы застыли, каждый на том месте, где его застала вся эта эскапада. Барабан засбоил, дал последнюю нестройную дробь и смолк.
В гробовой тишине, ни на кого не глядя, Эрвин сошёл с помоста, поднял с земли плащ, зашёл в шатер, взял свой заплечный мешок и двинулся восвояси.
Шагая по улицам Конды, Эрвин Куман времени зря не терял. Думами своими тяжкими и беспросветными он надёжно вгонял себя в состояние, которое в некоторых иных мирах люди учёные называют депрессией. Состояние это было тем непригляднее от того, что по характеру своему Эрвин относился к тем людям, у которых чувство долга является основной пружиной для каждого поступка.
