— Где тут у вас комитет? Партийный, эсдековский. Или ячейка.
— Какой ишо комитет? — настороженно поглядел парень. — Все тама! — И снова неопределенно махнул в направлении мостов.
— Кого вы ищете? — Наденька притопнула замерзшими ногами. — Может, я пособлю?
«Откуда тебе знать? Ты тогда еще под стол пешком ходила…» И вдруг вспомнил:
— Твой брат, старший, он не на этом заводе работает?
— Сашка? Нет, на «Айвазе».
— Он дома?
— Не знаю. Они тоже бастуют, и все там, на Невском. А может, и дома.
— Сведи меня к нему.
— Вот хорошо-то! — обрадовалась она. — Мы тут рядом живем!
Антон не мог понять, чему она так обрадовалась. Наверно, замерзла. Он почему-то думал, что Надя живет в городском доме, в одной из тех многооконных краснокирпичных казарм, которые тесно обступили прямые улицы рабочих районов. Оказалось, изба, да еще мазаная, беленая, с резными карнизами и наличниками на окнах, с редкими для Питера ставнями.
— Прямо украинская хата!
— Так моя ж мамо хохлушка, — отозвалась девушка. Изба была просторная, комнаты чисты, ни соринки.
Иконы и зажженная лампада в горнице, в красном углу; расшитые петухами рушники. Но тут же и буфет, какая-то литография в золоченом багете, фото усачей разных возрастов и женщин в подвенечных платьях — за стеклом, в одной рамке. Самовар. Пяльцы в углу. Выпирающий бок русской печи… Странное смешение украинского и севернорусского, деревенского и городского.
Вышла женщина. Молодая, однако ж лицо ее все мелко иссечено морщинками. За этой паутиной угадывалась былая красота. Женщина была очень похожа на Наденьку.
— Познакомься, мамо! Это… — девушка запнулась. — Антон Владимирович, раненый из нашего лазарета.
Женщина жалостливо глянула на его костыль:
— Заходь, солдатик, будь ласка! Ты с якого фронту?
— Антон Владимирович — офицер, поручик. Георгиевский кавалер! выделила Наденька.
Мать смутилась, ссутулилась:
— Проходьте… Извиняйте…
Из соседней комнаты выглянул мальчуган. Уши торчком, глаза вытаращены. Те же ямочки на щеках.
— Мой младший братишка, Женька, — ласково сказала девушка. Порылась в кармане, достала кусок сахару. — Держи гостинец!
Скинула кацавейку, помогла Антону снять шинель, начала хлопотать:
— Сейчас самовар раздую!
— А где старший, Александр? — напомнил он.
— Як з утра усвистев… — мать подперла рукой щеку, горестно разглядывала гостя. — Гутарил, к пив дню звернется…
После чаю Надя сказала:
— Мамо все хворает… Ты иди, мамо, я сама! Прибрала, помыла. Вернулась. Села на диван, сложив ладошки меж колен. Замолкла, не зная, чем занять гостя. А его и не надо было занимать. Ему было хорошо. В этом тепле. В этом уюте, в ухоженности жилища, где во всем чувствовались женские руки. Сверчок цвиркал за печкой. И вышел, потянулся на все четыре лапы, зевнул во всю пасть и разлегся на половике пушистый дымчато-рыжий кот.
