Когда Дэвид через два часа вернулся в больницу, его сначала не пустили в палату. Он сидел в коридоре в полной прострации, бессмысленно глядя на разноцветные плитки пола, и ни о чем не думал. Мимо торопливо прошел знакомый доктор и скрылся за дверью. Дэвид успел заметить в дверном проеме край кровати и свесившуюся вниз худую руку.
Он не мог больше ждать, не зная, что там происходит, и решительно вошел в палату, не обращая внимания на окрик медсестры. Мэри, словно почувствовав его приближение, открыла глаза. Слабая улыбка появилась на ее бледных губах, она хотела что-то сказать, попыталась приподняться, но тут же снова упала на подушку.
— Нельзя сюда! — воскликнул доктор, загораживая кровать. — Вы мне мешаете!
Но Дэвид не слышал его. Он, не отрываясь, смотрел на запрокинутое лицо Мэри, приобретавшее постепенно какой-то потусторонний голубоватый оттенок.
— Возьми меня за руку, — еле слышно прошептала она. — Побудь со мной, мне страшно…
Дэвид опустился на колени и взял в ладони холодные пальцы Мэри, стараясь согреть их теплым дыханием, словно это могло ей помочь. Он почувствовал, что по щекам медленно текут слезы, но ему было все равно. Его прошлое, горькое и радостное, уходило от него навсегда за ту черту, где нет ничего, в ледяную пустоту неизвестности. Он вдруг услышал свой шепот: слова молитвы сами собой слетали с его губ…
— Все… — тихо сказал доктор и, отключив аппарат, где зеленая линия перестала пульсировать и выписывать зигзаги, вышел из палаты.
Дэвид в последний раз поцеловал Мэри и провел рукой по ее разметавшимся темным волосам, в которых только теперь заметил тонкие ниточки седины. Все…
— Прощай…
Оказавшись на улице, он побрел по тротуару без всякой цели, равнодушный к солнечному ласковому свету и теплому ветру, к смеющимся или мрачным прохожим, ко всему на свете. В его жизни теперь остался только Эрни. И… Кэтрин. Но сейчас он и подумать не мог о том, чтобы отправиться к ней, говорить какие-то слова, натянуто улыбаться.
Это горе надо было нести в одиночестве, не показывая никому, пряча в самом потайном уголке сердца. Что с того, что он давно разлюбил Мэри? Память о счастливых, напоенных любовью и страстью днях останется с ним. А мелкие обманы, обиды и предательства забудутся, потому что он простил Мэри все. И не для того, чтобы облегчить ей душу перед смертью, нет. Он слишком хорошо знал, что такое жизнь и какой, подчас жестокой и безразличной к человеческим горестям бывает судьба.
