Друзья остановились.
Гульджан первая увидела пограничников и, смутившись, выронила из рук колбу. Она не разбилась, покатилась под ноги Каримову. Старшина быстро нагнулся, радуясь возможности помочь.
— Из-за тебя всё! — притворилась рассерженной Гульджан.
Каримов хотел что-то сказать, но безнадежно махнул рукой. Николай толкнул его локтем в бок.
— Мне тебя на пару словечек, — промолвил Каримов.
Гульджан вспыхнула, но подошла. Она была в синем халате, очень красиво облегающем ее фигуру. Легко поправила косы.
Каримов, наклонившись к ней, что-то шепнул. Она засмеялась, покачала головой. Он переглянулся с Обручевым и стал опять что-то говорить.
Николай вышел на улицу. Вслед за ним выскользнула другая девушка и, не глядя на него, пошла к коровнику.
Через несколько минут показался старшина. Насвистывая, встал на лыжи.
— Ну, договорились? — спросил Обручев.
— Она придет на соревнования, а потом... — Каримов подышал на руки и взглянул на часы. — До старта еще есть время. Поехали к Ибрагиму.
Кибитка Ибрагима, такая же белая, как и окружавшие ее сугробы, уставилась в небо тупыми глазками покосившихся окон. Пограничники знали, что по вечерам старик закрывал их ставнями. В первой комнате ставни были дощатые. Ибрагим сделал их много лет назад, когда погиб сын, потому что с тех пор солнце, проникавшее в помещение, раздражало его. Окна в другой комнате выходили на север, но оттуда дули обычно свирепые ветры.
Однажды буря вышибла стекла. В комнату вместе со снегом ворвался ветер. Лампа упала на пол и разбилась. Ибрагим никак не мог найти спички. В темноте он опрокинул стол, безуспешно пытался заслонить окно и в ту ночь чуть не замерз. После этого правление колхоза повесило на окна тяжелые железные ставни.
Над кибиткой курился синеватый дымок.
Ибрагим встретил пограничников на крыльце. И как только он услышал шорох лыж?
— Салом, падар![6] — воскликнул старшина.
Ибрагим не ответил.
— Здравствуйте, — в свою очередь сказал Обручев.
— Салом, — произнес старик, весьма недружелюбно оглядывая пограничников.
Наступило неловкое молчание.
— Давайте, мы вам поможем, — предложил Каримов. — Вон сколько снега намело на крыльцо. — Он потянулся за лопатой.
Ибрагим молча отстранил старшину. Он не любил, когда его жалели. В таких случаях всегда острее чувствовалось одиночество, и боль от сознания, что единственный сын никогда не вернется, становилась почти физической.
Обручев заметил, как посерело лицо старика. Каримов тоже помрачнел.
