— А как же «ДР»? — съязвила Клава.
— Грехи молодости, — засмеялся Григорьев. — Я сейчас…
Вскоре он вернулся с бутылкой дорогого «Цимлянского». По-хозяйски разлил вино. Клава отодвинула бокал.
— Я не пью.
— Вообще или со мной?
— И вообще, и с вами.
— А вы злопамятная. Как угодно, — согласился Григорьев.
Вскоре Яков, извинившись, ушел. Клава тоже поднялась:
— Мне пора.
— Вы разрешите вас проводить?.. — спросил Григорьев, и так робко, что Клава рассмеялась.
— По-моему, вы ни у кого никогда не спрашиваете разрешения.
— Угадали. Вы первая. Наверное, я заболел. Не сердитесь на меня.
— За что?
— Записка та, дурацкая. Но если всерьез, я действительно знаю, что у вас — будущее. И все эти «хризантемы», «кирпичики» — не для вас, уверяю! Это пошлость. То, что вы пели раньше, — пошлость дореволюционная, а то, что поете сегодня, — пошлость послереволюционная. Разница небольшая.
— Вы все сказали? — Клава почувствовала, что начинает закипать.
— Да не сердитесь вы, право, — сказал ласково, проникновенно. — Вы станете величиной тогда, когда у вас появится свое, собственное и выстраданное…
Клава молчала. Что-то ее останавливало от грубости и резких поступков. Проходя мимо извозчика, Григорьев вопросительно взглянул на Клавдию. Она отрицательно мотнула головой.
Весело посмотрела на него:
— Вам не идут усы. С ними вы похожи на картежного шулера.
— Вы находите? — удивился Григорьев.
— Я знаю, почему вы так со мной всегда говорите, — Клава остановилась.
— Почему же?
— Просто вы хотите затащить меня в постель.
— Да, хочу, — согласился Григорьев.
— Ну, наглец. Нахал… У вас ни-че-го не выйдет.
— Возможно. Признаюсь, я вас часто представляю… когда мы близки. Но не это главное, уверяю вас.
— Что же для вас главное? — насмешливо спросила Клава, почувствовав, что она нашла верный тон. — А главное для вас, Илья Павлович, затащить молоденькую девушку в постель!
— Запомнили. Зовите меня просто Григорьев.
— Григорьев… Григорьев! Григорьев?.. Меня вот нельзя звать — «Шульженко!» Во-первых, непонятно, мужчина или женщина, а потом, если кто-то на улице крикнет: «Шульженко!» — будто кличка какая-то.
— Скоро о вас вся страна будет говорить.
— Ничего у вас не выйдет, Григорьев. Я на такую наживку не клюю. Я все это уже проходила.
— Выйдет, и еще как выйдет. Но, повторяю, дело не в этом.
— А в чем? В чем?
— Вот сейчас говорят, пишут: любовь — это буржуазный пережиток, чушь, мещанство. Коллонтай даже трактат написала. А вот здесь что-то жмет, каждый раз, когда я вас вижу. Но самое отвратительное, жмет, когда вдруг вспоминаю вас. Ненавижу себя в эти минуты. А ничего поделать не могу.
