Повесть об отроке Зуеве | страница 37

Только что ушел адъюнкт Мокеев, «грамматик», так шутя называл его Паллас с ударением на последнем слоге.

Добрых два часа «грамматик» потратил на то, чтобы мышцы Палласова рта сотворили чудовищные звуки — ч, ш, щ. Это была поистине воловья работа.

Некогда в Париже Паллас видел механические игрушки. Они поражали воображение. Змея, извиваясь, шипела, как настоящая. Пчела издавала звуки жужжащие. Герр Паллас чувствовал себя такой же игрушкой в руках адъюнкта.

— Я сделаю из вас настоящего русского, — обещал самонадеянный «грамматик».

И что же? Вскоре Паллас сообщал домой: «Я еще не распаковал чемоданы своих книг и сейчас настроен читать только русские древности».

В речи Палласа, как бы сказали в те времена, сильно отзывался немецкий выговор, но через год (через год!) с ним вполне сносно можно было объясняться по-русски.

Шли дни, месяцы. Вожделенный срок приближался.

Экспедиция. У этого слова тоже есть вкус. Оно горчит пылью дорог, солонит губы. Сочинения для академических изданий он напишет из дальних странствий. Предмет его мечтаний — вот что такое сибирское путешествие, ради которого он порвал с Германией, с отцом.

Анатом Протасов, математик Котельников рекомендовали спутников.

Вот и они. Придерживая шпаги, в кабинет вошли двое рослых парней.

Один широкоскул, рыж.

— Ваше превосходительство, Никита Соколов!

Товарищ его, напротив, узколиц, шея тонкая, по-поросячьи розовая.

— Ваше превосходительство, Антон Вальтер!

Пожирают Палласа испуганными глазами, точно он заморское, редчайшее в мире чудо.

Паллас зажигает сигару. Приказывает садиться.

Сквозь напущенную чиновность проступает полный любопытства прищур, разглядывает воинскую амуницию гостей.

— А скажите, милостивые государи, к чему шпаги?

— Жалуют студентам университета.

— Я подумал: не мушкетеров ли мне подкинули? Куда мне мушкетеры? Не в воинский поход идем.

Студенты молчат.

— Впрочем, шпагой владеть на разбойной дороге не лишне, — прощает Паллас. — Курите?

— Сигарами не балуемся.

Смотри, как серьезны. Да у них поджилки трясутся. Не за генерала ли его принимают? А впрочем, как иначе может выглядеть в их глазах иностранец, превзошедший множество наук? Да еще императрицей приглашенный!

— Лет вам, милостивые государи?

Милостивым государям: одному — семнадцать, второму — осьмнадцать.

— Годы славные. А я старик — двадцать шесть лет.

— Позвольте не согласиться, — оживает вдруг Соколов. — Двадцать шесть лет годы не старческие.

— Тогда и поладим лучше.