Выходит, наша с дедом идея была утопической, но даже сейчас, когда я осознаю эту утопичность, идея не теряет своей привлекательности, а, наоборот, кажется мне более глубокой и оригинальной. Это уже почти художественная идея, реализовать которую можно лишь в художественном произведении с минимальной практической ценностью. Как можно использовать в хозяйстве картину Гойи? Разве что накрывать ею горшки, чтобы в них не попадали мухи. И это хорошо, что у произведений искусства может быть такое простое назначение — это оправдывает их в глазах людей, которые не способны оценить их другую, отличную от утилитарной ценность.
Вот и наша с дедом идея должна была иметь, помимо понятного только нам художественного смысла, какую-то сугубо практическую цель, на наш взгляд бессмысленную, но зато понятную всем остальным. Чтобы убедить родителей в необходимости отдать меня в немецкую школу, достаточно было объяснения: «А если она вдруг встретит когда-нибудь живого немца…» Это было не очень убедительно, но зато наделяло изучение иностранного языка хоть каким-то смыслом. Для бабушки, жены деда, этого объяснения было мало. Она отрицательно относилась как вообще к путешествиям за границу, так и в особенности к странствиям деда, очевидно, под влиянием сначала советской пропаганды, а потом — многочисленных рассказов соседок, родственники которых вместо того, чтобы вернуться из-за рубежа с запланированным заработком, возвращались оттуда совсем без денег, а то и с долгами, а то и просто не возвращались. И бабушка не хотела такой судьбы для своей единственной внучки. Поэтому долго была против того, чтобы я изучала немецкий. До тех пор, пока не появились первые полуслухи-полусведения, что немецкое правительство выплачивает компенсации угнанным во время войны на принудительную работу.
Мы с дедом (а, вернее, тогда еще один дед) как за спасительную соломинку ухватились за эту информацию, и эта соломинка оправдала нас даже в глазах бабушки. «Она поедет в деревню, где я работал, отыщет документы и на их основе мне выплатят компенсацию» — так выглядела наша идея, адаптированная для всех, кто не понимал, зачем мне на самом деле нужно побывать в деревне Булькав.
Согласно одной из версий дедовой истории за границей он оказался, спасаясь от Советов, что наступали с востока. Эта версия появилась у деда не так давно, она еще слабо разработана, а потому вызывает некоторые сомнения, связанные с несогласованностью ее деталей. К примеру, как тогда объяснить, что в 45-м дед вернулся на оккупированную Советами территорию, хоть у него там не было ни семьи, ни дома, вместо того, чтобы жениться (а у него была такая возможность) на Монике, у которой муж погиб на фронте, и стать настоящим «дойче бавуром»? Можно, конечно, объяснить все преданностью украинской национальной идее. Такими объяснениями пестрят опубликованные воспоминания его сверстников. Но сам дед никогда о такой преданности не говорил, да и выглядели бы такие разговоры неубедительно на фоне его более позднего членства в КПСС и многолетнего звания передового работника колхоза. Разве что дед был секретным агентом и работал «на Запад». Но и агентом он не был, потому что никаких упоминаний об этом нет ни в одном из многочисленных вариантов его истории, а кроме того, если бы он в свое время тайно работал «на Запад», то сейчас был бы как минимум народный депутат и компенсация от немецкого правительства не имела бы для него большого значения.
