Страница начиналась со статьи «Ангелус Силезиус, Иоганн Шефлер» Далее шли: «Ангера, муниципалитет в Бразилии». «Англада Камараса, Эрменехильдо». «Англерия, Педро Мартир де». «Англиканство». Указательный палец Хуана Милагро задержался, впрочем, на другом слове и относящейся к нему статье. На слове «Ангола». Что до статьи, то она начиналась словами: «Государство в Субэкваториальной Африке…»
ВСТРЕЧА В КНИЖНОМ МАГАЗИНЕ
Несмотря на сильный порывистый ветер и косой дождь, еще можно сидеть на террасе, вдыхая соленую дождевую влагу, и это приносит долгожданное и кратковременное облегчение после стольких дней духоты.
Элиса и Оливеро сидят на деревянном растрескавшемся полу, опершись на стену с той стороны дома, откуда виден только размытый ливнем пейзаж.
У нее в руках старый, изданный лет двадцать с лишним назад, номер журнала «Боэмия», в котором не хватает страниц и в котором она нашла статью о Маяковском и его визите в Гавану.
Оливеро говорит, что он прочитал и перечитал ее монолог о Луисе Перес де Самбране, и он ему кажется хорошим, потому что в нем Элисе удалось дистанцироваться от поэтессы. Он говорит, что она, как и Луиса, «возвращается в лес»[51], но по-своему. Что он видит ясно мыслящую, ироничную и даже слегка циничную современную Луису Перес де Самбрану. Что ему нравится, что ее лес — это лабиринт из рухляди, старой мебели, что лира трансформировалась в щетку для чистки дымохода, а поэтесса — в отчаявшуюся домохозяйку, которая слушает новости о дорожно-транспортных происшествиях. По его мнению, лучшая находка — это, безусловно, то, что Луиса испытывает радость от каждой из смертей, преследующих ее, поскольку они дают ей повод написать очередную элегию. И он не только считает монолог блестящим, но и полагает, что в нем нет ничего, за что его может запретить цензура.
Элиса сначала не отвечает. Она просто сидит и молчит, как будто ничего не слышит и сосредоточена исключительно на дожде. Наконец она спрашивает Оливеро, разве это не он повторял ей столько раз, что невозможно понять сомнительную логику цензора и его мотивы, разве не он говорил, что цензоры не рассуждают, а приводят в исполнение догматичные приказы? Теперь кажется, что Оливеро сосредоточен на размытом дождем пейзаже. Он знает, что бы он ни сказал, это не обнадежит ее, потому что он первый не верит в собственные слова. Оливеро думает, что в устах Элисы, особенно этой, нынешней Элисы, слово «догма» приобретает странный смысл. Он думает, что мог бы сказать ей, если бы захотел, что, между прочим, все это результат того, что она так долго защищала. Он мог бы спросить ее, почему она не голосовала против увольнения из театра стольких актеров и авторов. Почему она не выступила против преследований. Почему запретили «Каиновы манго» Эсторино? Почему не увидели свет «Два старых паникера» Вирхилио Пиньеры? Почему с афиш исчезло «Взятие Гаваны англичанами» Хосе Милиана? Он мог бы сказать ей, что этот кошмар начался десять лет назад с Эберто Падильи
