Я поверил в то, что у нас получилось, только когда ветви сначала дали слабину, а потом и вовсе распустили свои витки. Но дерево все еще стояло, качаясь из стороны в сторону, причем вовсе не собираясь падать, хотя именно падение могло бы раз и навсегда помочь ему расправиться по меньшей мере с одним из противников.
Стояло и смотрело на меня слепыми глазами…
Я ударил сильно. Как только мог. И размозжил голову в корзинке ветвей, как яйцо. Наверное, чудовище, сливая воедино человеческую плоть с древесиной, медленно пожирало первую, потому кости черепа оказались хрупкими, как скорлупа. А может, я стал тяжел на руку. Не знаю. Только после того, как дерево оказалось обезглавлено, оно замерло на месте, лишь изредка подрагивая, но больше не пытаясь шагать и тем более не пытаясь нападать на нас.
Эби я нашел в кустах, усыпанную светлячками, как сказочная красавица – драгоценными камнями. И все же капли, мерцающие на ее щеках, горели ярче всех прочих звезд, небесных и садовых.
Она плакала тихо, без малейшего звука. А когда я подошел, подняла взгляд, рассеянный и виноватый, и спросила:
– Я все сделала как надо?
– Да. Все как надо.
Я обнял девушку за плечи и поцеловал в лоб, отчаянно прогоняя мысль о том, что прыгала бедняжка, скорее всего, с закрытыми глазами, и лишь везение или Провидение божье направляло в тот миг ее руки.
– Оставайся здесь. Отдохни.
– Думаешь, больше нет…
– Ни одного. Не бойся.
Три года. Чуть меньше, чем прошло со дня смерти старого садовника. Новый не терял времени, это верно. Но то была первая проба. Первое испытание чудовищного мастерства. А теперь и последнее. Уж в этом я мог поклясться перед всем миром!
Звуков борьбы у главного входа в дом слышно не было: стихли, пока мы топтались вокруг дерева, поэтому я отправился прямиком туда, не тратя силы на карабканье по стенам и залезание в окна. Хотя бы потому, что на первом этаже окон не было вовсе. К тому же установившаяся тишина предполагала скорее благополучный исход народного восстания, чем поражение, ведь хозяин города явно предпочел бы устроить пышную казнь мятежников, причем прямо посреди ночи, вместо того чтобы спокойно дожидаться утра.
Трупов у парадного крыльца не валялось: видимо, все решилось еще у ворот или в самом начале аллеи. Двери были распахнуты настежь, превращая комнаты в длинную галерею, ведущую в глубь дома, в самое сердце рабовладельческой усадьбы. И конечно, все они были там, восставшие против того, что им не нравилось.
