В Варшаву я стремился попасть потому, что надеялся повидать там одну знакомую, юную польку, которая училась там музыке. Но, о ужас — она уже уехала оттуда домой! Ая-то мечтал, что она, по крайней мере, покормит нас обедом, так как денег мне хватило только на билет.
По Варшаве пришлось бродить с пустым желудком, смогли купить себе пару булочек, наскоро сжевали их в каком-то скверике. Потом подивились на местное гетто, расположенное в низине, на эти странные пейсы, кафтаны, чудные маленькие круглые черные шляпки, на полных достоинства детей-оборвышей. Женщины на бегу осыпали алистов, за исключением отца, я поглядывал сверху вниз. Но что я сам-το знал о социализме? Собственно говоря, ровным счетом ничего. Несколько статей в буржуазных газетах да пара манифестов в русских ежемесячниках, мной как следует не прожеванных, породили во мне некую романтическую туманность, в которой плавали лозунги человеколюбия и требования гуманности, обрамленные красивыми словами вроде «либерте», «фратерните», «эгалите», — кто в девятнадцать лет не воспламеняется от таких слов, тот человек безнадежный. Но даже такой безобидный романтический социализм в Митаве не проходил. Да и с кем там я мог говорить на подобные темы?
Кроме того, говорить мне хотелось о том, что было для меня притягательнее. Особенно с Лизой, которая явно меня одобряла. И мне льстило ее восхищение и то, что она вечно поддразнивала меня на предмет моих похождений, прежде всего — на счет белокурой красотки Майи.
В Митаве тогда объявилась новая Belle-dame-sans-merci, красивая маленькая брюнетка, обладательница роскошных — «рококошных» — форм, которые так удавались рисовальщику Константину Сомову. Назовем ее Сузи. Она была ровесницей моей сестры, с которой дружила. Половина города была от нее без ума. Муж Лизы тоже был среди ее пылких поклонников. Ну и со мной она, конечно, поигрывала, хотя, по молодости моей, только в шутку.
Но как быстро она меня раскусила. Заставляла читать ей стихи, делая вид, что они ей нравятся.
Я должен был приходить к ней в гости, где познакомился с ее отцом, жившим на свою чиновничью пенсию. Высохший до костей сумасшедший. У него имелись не только четыре огромных тома «Тайного учения» Елены Блаватской, но и три словарных тома ее «Разоблаченной Изиды». Он все знал об Атлантиде и как молитву выдавал наизусть все, что написала о ней эта полоумная дочь полковника. Лемурия была его домом. Ему доподлинно были известны происхождение, цель и смысл существования людей на сей бренной земле. Пожилой господин, просто, но чисто одетый, бережливый до скупости, с ничего не выражающим лицом чиновника, с седыми волосами, выцветшими глазами. Но профессор всех тайных наук, в сухой, как жестянка, смерч превращавший свою речь, когда о них говорил.
