время я был признан «магистром рапиры». Мною и в самом деле это искусство было быстро освоено. Каждую субботу мы собирались в доме одного из самых активных «буршей». Его родители делали вид, что не знают, чем мы там занимаемся. Как и мой отец, который вообще-то не особенно одобрял проказы. А под конец там всегда выкатывался небольшой бочонок пива. Но в одиннадцать надо было идти по домам. А в двенадцать быть в постели.
Думаю, что я тогда в своем «буршевом раже» — а мы, ясное дело, знали наизусть все песни из студенческих сборников корпорантов — вербовал всех без разбору знакомых вступать в наши ряды.
Это не могло хорошо кончиться. Очаровательная игра продлилась около года, но потом лопнула. Некто, кому было отказано в приеме, донес на нас школьному начальству. Последовали официальные приглашения родителей в школу, угрозы исключения из нее. Пепел на нашу голову! Немедля каяться и все прекращать!
Митавский гребной клуб, престижный ферейн, в который мой отец бог весть почему вступил, избрал его своим президентом. У клуба был собственный особняк, ангар с большим количеством новых лодок — одиночек, двоек, четверок, на которых устраивались гонки совсем как те, что спокон веку проводились между Оксфордом и Кембриджем. Клубная жизнь протекала на вполне феодальный манер, там был даже в высшей степени лощеный слуга, которого именовали батлером. Отец иногда заглядывал туда после работы выпить рюмку шерри или «николашки». А однажды он прикатил оттуда с целой компанией молодых людей, едва уместившихся на двух дрожках, к радости моих четырех сестер и к ужасу моей матери, которая не была оповещена и поэтому не могла подготовиться к этому нашествию. Девушки принялись играть с молодыми людьми в фанты, весело шутить с ними и слегка флиртовать.
Нередко по воскресеньям и праздникам совершались прогулки за город, чаще всего на клубных лодках, которые замечательно подходили для этой цели. Кроме того, играли в крикет. Я редко спускался для этого со своего второго этажа.
А виной тому были конечно же девушки. Не так давно столь решительно презираемые, они вновь обрели во мне своего старого врага. Точнее сказать, причиной того стала одна из сестер моего товарища по «Минерве» — зеленоглазая, кокетливая девушка с пепельными волосами, которую к тому же звали Франциской. Разве мог я не вспомнить юного Гете? Еще один умнейший европеец, один из решительных противников женских чар, стал очередной их жертвой. Короче говоря, я влюбился.
