Кажется невероятным, что умный, по-европейски мыслящий писатель, каким считался Элиасберг, оказался способным на такую чушь, однако фотокопии писем свидетельствовали об этом. Характерно для Вебера, что он ни слова не сказал мне об этих письмах.
Хуже того — от меня скрыли и личное письмо, которое Брюсов направил мне через издательство. В нем Брюсов повторял то, что он написал Гансу фон Веберу, а заодно писал и о приватных вещах, о которых я узнал лишь спустя десятилетия. Кроме того, он порицал поведение Элиасберга. Что ж, я был отмщен на свой лад: Александр Элиасберг много лет получал от меня заказы, благодаря которым он мог существовать со своими домашними.
Все это показывает, что уже тогда в издательско-писательской среде царили нравы Дикого Запада. А точку над «i» ставит тот факт, что Ганс фон Вебер долгие годы изображал себя в своем журнале «Цвибельфиш» неподкупным судией и духовным вождем Германии.
Если я возьмусь сравнивать ту эпоху — начала века — с теперешней, то вынужден буду констатировать, что интерес к литературе носил в то время гораздо более общий характер. Несмотря на небольшие тиражи и на незначительное присутствие рекламы, считающейся неприличной, в газетах, важнейшие новинки становились куда быстрее достоянием читающей публики. Так, к примеру, в августе 1907 года издательство «Инзель» выпустило первый поэтический сборник Рудольфа Борхардта «Книгу Иорам», и вскоре имя поэта было уже у всех на слуху. В альманахе «Инзеля» за 1907 год появился перевод «Bateau ivre» Рембо, переводчиком этого «Пьяного корабля» значился K. JI. Аммер, и тут же весь читающий мир узнал, что речь идет об австрийском поручике Карле Кламмере.
О литературе любили поговорить; В Мюнхене для этой цели собирались в книжном магазине Генриха Яффе на Бринерштрассе, где была великолепно налажена просветительская и развлекательная программа. К литературе относились с необыкновенной горячностью. Благодаря литературе люди становились друзьями. Или врагами. Так было и со мной.
Как-то вечером у Гутенега возник страстный спор о Ведекинде. Норберт фон Хеллинграт (или то был кто-то другой?) нападал на него, Гутенег, почитатель Ведекинда, не менее запальчиво защищал его. Я присоединился к нападающему и тем подлил масла в огонь. Гутенег, который к тому времени немало принял, вдруг разъярился и стал нападать на меня лично: мол, такой прилежный романтик, как я, хоть и печатающий любовные стишки в «Опале», но в настоящей эротике ничего не смыслящий, не может-де понять истинного мужчину, каким является Ведекинд.
