Они приходят в движение, суетятся, налетая друг на друга… Вы видели? Возможно ли? Что происходит? Невероятно… Это безоговорочная капитуляция, сдача на милость победителя, отреченье… Наконец-то он понял, что ему остается только покориться, принять неизбежное… подавить в себе всякое поползновение к протесту, последние остатки надежды… его рука медлит, грубо давя окурок о дно пепельницы, пальцы теребят его, разбрасывая табак, скатывая в шарик бумажку…
Потом он оборачивается. Отбрасывает полы пиджака, засовывает руки в карманы брюк и глядит им в лицо, подняв голову, выпятив грудь… В его глазах странное, непривычное выражение, безразличие, доброжелательная безучастность… — Вы, право, зря так дурно обращаетесь с этим несчастным животным… Вам следовало б поберечь его. Вещь довольно редкая, ценная… на вес золота… Они ощущают на своих лицах мину дамы, которую он не раз им показывал — она входит в его репертуар, — той самой, что, глядя в мастерской известного художника на его холст, спросила: А это, мэтр, что представляет собой это? и услышала дерзкий ответ: Это, мадам? это представляет собой триста тысяч франков… Они срывают с себя гротескную маску, они открывают свои лица, по которым пробегает тень улыбки…
Почему вы улыбаетесь? Не верите мне? Но то, что я говорю, важно для вас… — Нет, мы тебе, конечно, верим… Они кивают головой, теперь на их застывших лицах печальная отрешенность, серьезность, которая приличествует облаченным в траур наследникам, сидящим перед столом нотариуса, уткнувшегося в свои бумаги… Итак, есть еще эта музейная вещь… Эксперты оценили ее стоимость очень высоко…
Она первой приходит в себя, вскакивает, бежит к ларю, снимает пепельницу и ставит около зверюги… — Не знаю, чьих это рук дело… Сколько им ни говори… К открыткам она не притрагивается, они служат скорее защитой… Сам видишь, не надо было отдавать ее нам… Ты ведь нас знаешь… знаешь, какие мы… Лучше будет, если ты ее заберешь… Остальные, словно пробудившись, вскакивают, вырываются из унылого кабинета, уставленного по стенам пыльными папками, спасаются, выбираются на свет, на свежий воздух… — Она права. Знаешь, что ты должен сделать для душевного спокойствия?.. Подарить ее какому-нибудь музею… Хотя бы Лувру. Не ты ли говорил, что там как раз открывают зал доколумбова искусства? Лувр, это было бы отлично.
Но в чем дело? Что тебе не нравится?.. Отвечай же, скажи что-нибудь… Ты не хочешь дарить Лувру? Вообще музею? Да? Предпочитаешь, чтобы мы держали ее дома? Этого ты хочешь? Говори же… Тебе это больше по душе? Ты хочешь, чтобы мы поместили ее в витрину, под замок?.. Он слабо покачивает головой… Нет, этого он не хочет… Зачем в витрину… хранить из милости, из жалости… Откуда она, эта статуя? О, право, не знаю, она всегда тут была, семейная реликвия… она, думается, принадлежала одному из моих дедов… Да не волнуйся же так, мы твоей воли не нарушим… сам видишь, что там ей было бы лучше… ну, будь же разумным, где ей может быть лучше, чем в музее? Где б еще ее так холили, лелеяли? Просто поразительно… Ты ведь так любишь музеи! Ты ведь не вылезал из музеев целыми часами… да не красней же… я имею в виду часы досуга… Светлые часы… и когда я говорю «светлые», я не хочу сказать ничего дурного… я говорю «светлые», как говорят светлый день, светлые минуты… радужные, если угодно… А, видите, он улыбнулся, он понимает…
