Попутчиком разговорчивого горожанина был отец-инквизитор. Странствующий клирик кутался в дорожный плащ непроглядно черного цвета — просторную накидку на трех завязках, способную при необходимости заменить и палатку, и навес, и одеяло. Широкий капюшон, наброшенный на голову церковника, по размерам не уступал ни палаческому, ни магиерскому. Монашеский куколь, правда, не имел смотровых прорезей, но, будучи застегнутым сверху и снизу на небольшие бочонкообразные деревянные пуговицы, целиком укрывал лицо святого отца от посторонних глаз…
Под черным плащом в такт дребезжанию телеги позвякивала, а порой — нет-нет, да и поблескивала добротная кольчуга. А это уже непременный атрибут инквизиторских карателей, коих всегда хватало в любом крупном городе и его окрестностях и коим лучше не отказывать, если те вдруг попросят подвезти.
Ехали по западной дороге, основательно уже побитой обозами. Трясло немилосердно. Однако разговорчивый хозяин телеги умудрялся и лошадьми (если две старые клячи, понуро тянувшие повозку, могли претендовать на столь громкое поименование) править, и нескончаемую беседу поддерживать. Точнее, не беседу — монолог. Инквизитор отмалчивался, в разговор не вступал и сосредоточенно думал о чем-то своем, простому мирянину неведомом и недоступном.
До тех пор пока…
— …этого проклятого гейнского пфальцграфа! — закончил очередную гневную тираду кожевник.
Доселе безучастный ко всему церковник вдруг встрепенулся.
— Как ты сказал?! — негромко, но угрожающе донеслось из-за складок застегнутого капюшона.
То были первые слова, произнесенные за долгое время совместной поездки. И слова эти не сулили ничего хорошего.
Нидербуржец повернулся к попутчику, судорожно припоминая, не оскорбил ли он ненароком в своих несдержанных речах истинную Веру, всевеликого Господа, святую матерь Церковь или не менее святую Инквизицию, разоблачающую и карающую именем Его и Ее. Но нет, ничего непозволительного вслух, вроде бы, произнесено не было.
— Что ты сказал? — тем не менее наседал инквизитор.
— Помилуйте, что с вами, святой отец?!
— За что ты проклинаешь Дипольда Гейнского? — в очередной раз вопросил клирик.
Таким тоном спросил, что…
«Точно — каратель! — пронеслось в голове кожевника. — И не из рядовых притом!»
Только с какой стати Святая Инквизиция, никогда допрежь не имевшая касательства к мирским делам, вдруг вступается за гейнца? Всем ведь известно: при отцах-инквизиторах хоть императора брани в хвост и в гриву, только Господа и Церковь не трожь.
