— Кончай разводить курево, — тянул Очкарик. — Я железный человек, шутить не люблю. Мне, понимаете, бездельников не надо… Перед вами тут работали одни, шутники с левой резьбой: только и знали языками чесать да за девицами ухлестывать. Бывало, появится на станции какая цаца, сразу работу побоку. Я с ними прям измучился. И нельзя сказать, что дуралеями были. Врать не буду. Если по-честному, руки золотые имели и соображали, что к чему… Дело знали досконально, сильные по знанию пареньки были, все делали с умом, работали не варварски, а рассудительно, как хирурги. Даже в побочных вещах разбирались, про ковкость и плавление понятие имели… Но вот заклинило их на девицах. Прям доконали меня… Пять лет работали бок о бок и все удивлялись, как я их терплю. Но раз я сказал: «Все! Баста! Хватит с ними церемониться!». На своем веку я сотню выгнал таких лоботрясов, как вы, целую сотню, не меньше. С места не сойти!..
Эту легенду он заливал каждый день. Мы-то знали, в мастерской до Вадьки работало двое, и оба уволились по «собственному желанию», но Очкарик все продолжал сыпать угрозы:
— И вас вышибу… обоих… Я слов на ветер не бросаю!..
Очкарик был толстяк каких мало.
— Живот у мужчины, — говорил, — морская грудь. И гордость жены.
Ему перевалило за шестьдесят, он работал в мастерской со дня основания; он старел и мастерская приходила в негодность. Пока я там кантовался, в ней раз пять обваливалась крыша, а стены так и дрожали, когда запускали какой-нибудь двигатель. Очкарик говорил:
— Когда дам дуба, мастерская тоже рухнет. Вспомните мои слова.
Кстати, его слова были скупые, плотные, емкие — прямо кирпичик к кирпичику — скажет так скажет: неожиданно, хлестко, метко; даже от частого употребления его слова не затерались. Да и вообще все достоинства Очкарика были какие-то цельные.
Его жена служила в нашей конторе кассиром. Иногда при всех отчитывала мастера за то, что накануне вернулся навеселе. Она его песочит, а он знай себе напевает что-то, только немного покраснеет. Вадька мне подмигивал:
— Ничего, дома ее прищучит!
На следующий день она и правда приходила тише воды.
— Прошел слушок — они спаялись с шестилетнего возраста, — говорил Вадька. — Очкарик и сам это признал, будто бы еще в детском саду ее в углах тискал.
Как-то после обеда Очкарик кивнул на кассу с горьким презрением:
— Я всю жизнь прожил с этой грубой бабой, но всегда мечтал о нежной женщине и о домишке на природе. Под старость тянет к земле, к цветам, травам, зверью. Такой расклад… Вам, «система», этого не понять. Разве объяснишь парням в цветущем возрасте, что такое старость.
