В значительной мере стараниями Наташи освободительный процесс приобрел какой-то сумбурный, тусовочный характер: в движениях действующих лиц появилась излишняя суетливость, нетрезвые голоса мешались с металлическим громом трубы, табачный дым слоями висел в пустых углах комнаты и перекатывался клубами в ее оживленном центре, задетая кем-то лампочка качалась под потолком, разбрасывая по стенам всплески уродливо искаженных теней. Вдобавок ко всему Там-Таму вдруг сделалось дурно, он наклонился с дивана и начал судорожно извергать из себя содержимое недавнего ужина.
— Не брызгайся, скотина!.. Да он пьян! Мы тут в лепешку расшибаемся, а этот… Постой, пусть проблюется… Эй, не поскользнись!.. Зайди с той стороны, попробуем оттуда… Куда ты бьешь, кретин! Дай мне трубу… Держите Владика, он снова озверел!..
Костыль был туп, удары неточны, работники чрезмерно горячились, но скорбный труд их даром не пропал: оковы были наконец разбиты.
— Давайте с ним наверх, а я здесь все запру, — сказал Кашлис. Он еще пребывал в эйфории от собственного героизма, но это высокое чувство уже начали подтачивать первые позывы страха. «Что я делаю? Черт побери, что же это я делаю?» — вопрошал изнутри его существа маленький трусоватый Кашлис, в то время как большой и мужественный Кашлис трясущимися (от волнения) руками поворачивал в замке ключ. Уже было поздно что-либо менять. Предприми он освобождение в одиночку, он, может, еще и попытался бы дать обратный ход, но остальные герои уже выволокли Там-Тама на свежий воздух, и теперь вниз доносились их возбужденные голоса, наперебой разъяснявшие негру его отныне сладостно-свободный статус («Free as a bird…» — громко пел Владик Сивков, плохо знавший английский, но не желавший отставать от Кутешихина и Патронского). Кашлис понимал, что без них он никогда бы не осмелился это сделать, но все равно его поступок был гораздо весомее и полноценнее — во всяком случае, самое первое, самое главное решение он принял самостоятельно. С другой стороны, разделив с ними славу подвига, он рисковал опять остаться в тени других, более цельных и жизнестойких личностей, вновь возвратиться на жалкие круги своя, и — прощай, персональное место под солнцем. «Нет уж, лучше я сам», — сказал большой и мужественный Кашлис, усилием воли заткнув писклявую пасть своему маленькому трусливому визави. Он выбрался из подвала и запер верхнюю дверь.
— Что сейчас: сдадим его ментам? — спросил Кутешихин.
