Жизнь стала приятней и мягче, когда Жана послали учиться к иезуитам. Отцы баловали ребенка, удивленные его умом; вопреки всем их усилиям, прилежания он не выказывал; вгрызался, правда, в некоторые трактаты, быстро освоил латынь, зато был абсолютно неспособен запомнить хотя бы два греческих слова, не проявил ни малейшей способности к живым языкам и превращался в совершенного тупицу, едва его пытались приобщить к начальным элементам наук.
Семья мало интересовалась им; изредка навещал папаша: "Привет, привет, будь умницей, трудись". На лето Жан уезжал в замок Лурпс; это не выводило мать из прострации; она либо проскальзывала взглядом, либо минуту с болезненной улыбкой смотрела на сына и снова погружалась в ночь, созданную плотными шторами.
Слуги были скучными стариками. Ребенок, предоставленный самому себе, рылся в книгах, если шел дождь; в хорошую погоду бродил после полудня по окрестностям.
Он испытывал радость, когда, спустившись в долину, добирался до кучки домиков в соломенных чепчиках, усыпанных пучками зеленицы и букетиками мха: деревни Жютиньи у подножия холма. Он ложился в тени высоких стогов, слушая глухой шум водяных мельниц, втягивая свежее дыхание Вульзи. Иногда доходил и до торфяных болот, до черно-зеленой деревушки Лонгвиль, карабкался по склонам, которые подметал ветер; отсюда открывалась бесконечность: с одной стороны убегала и сливалась с голубизной неба долина Сены, с другой — церквушки на горизонте и Провэнская башня; казалось, они дрожали на солнце, в позолоченной воздушной пыльце.
До самой темноты он читал, грезил, упивался одиночеством. Сосредотачиваясь на одних и тех же мыслях, становился острее его ум, вызревали еще смутные идеи. После каждых каникул он возвращался к наставникам более рассудительным и упрямым. Изменения не ускользали от них. Проницательные, хитрые (ремесло приучило к глубочайшему исследованию души), они понимали, что этот непокорный ученик не будет содействовать славе их дома; поскольку семья была богатой, проявляла равнодушие к будущему сына, они тотчас отбросили мысль о выгодной для него карьере, хотя он охотно дискутировал с ними о всевозможных теологических доктринах, искушавших своими тонкостями и софизмами, они даже не мечтали о том, чтобы посвятить его в Орден. Вопреки всем усилиям, вера его оставалась хлипкой; в конце концов, осторожные, опасающиеся неизвестности отцы предоставили ему возможность изучать то, что нравится, и пренебрегать остальным, не желая лишиться уважения этой независимой души.
