; неотмываемо-испачканные, должно быть проголодавшиеся ребятишки играют пылью и, замесив ее в тесто, стряпают пирожки; в соседстве уличные щенята неумело пьют жидкую грязь из лужи, и розовые язычки их просвечивают на солнце.
Не стесненный обществом спутников, останавливаясь, где вздумается, и подвигаясь не спеша, я пришел на канал только вечером. Впрочем гулянье было в полном разгаре; по набережной вдоль садов с легкими решетками неслись ландо, four in hands, кавалькады… Глядя на модные экипажи из Парижа с шорною упряжью, на молодых людей со стеклышком в глазу, до носу укутанных в пледы, на дам с прекрасным румянцем и с перьями в слишком белокурых волосах, опять не веришь, что действие происходить в Африке.
Местность красива и привольна. Гладкая поверхность воды отражает паруса и зелень. На том берегу — поселки точно земляные кучи, луга без конца, и вдали широкие как озера разливы Нила.
У одних ворот, где растут пирамидальные тополи и стоят полицейские в длинных балахонах, прибиты справа и слева надписи на французском языке: «по высочайшему указу охотиться воспрещается» и — «сад его высочества вице-короля открыть для публики каждые пятницу и воскресенье». В тот день была пятница; я вошел в сад и потерялся средь кущей бананов, белых душистых алоэ и множества других неизвестных мне растений. Хотя зима и здесь наложила свою печать, но некоторые цветы еще пестреют по клумбам, с деревьев свесились желтые бархатные шарики, на саженных стеблях колеблются пунцовые листья, и разнообразие оттенков при жарком южном освещении является дивною музыкой для взора. В Египте, даже всякая выцветшая тряпка блестит на солнце как драгоценность.
Поздно собрался я домой; на набережной никого уже не было. Смеркалось. В догоравшей заре, над равниною болот и лугов, серебряною ниткой зажегся новорожденный месяц; выше, в таинственной и чудной синеве незнакомого неба, блестела яркая звезда…
— Bon chouval! раздалось у меня над ухом, и Араб заслонил мне дорогу своим ослом.
Я очень утомился и охотно бы поехал, если б осел не был так тщедушен и мал, а погонщик не походил на Мефистофеля. Отрицательно мотнув головой— снизу вверх, по-восточному — я прошел мимо: но Араб признал во мне иностранца.
— Good! bis паше Bismark; Bismark — good Esel! говорил он, очевидно принимая меня за Немца и желая польстить национальному самолюбию.
Ослятник вскоре понял, что я не поеду, хотя бы по одному упрямству, и в отместку решил вывести меня из терпения, чего, сознаюсь, достиг вполне.
