«Соломон, ты не прав, абсолютно не прав».
Уже в ту ночь я вел себя с ней, как и все последующие годы, успокаивая ее той же фразой:
«Амалия, ты права, ты абсолютно права».
Вдруг примус погас. Амалия тотчас поняла, в чем дело:
«Где ты держишь керосин, Соломон?»
«Снаружи, в ящике».
В голосе моем слышались несчастные нотки: дождь, казалось, швырял булыжники по крыше, ветер задувал в щели, а тут еще примус погас, улетучилось тепло. Уже тогда Амалия моя не хотела, чтобы я был несчастным. Спустила ноги с постели на пол и решительно сказала:
«Сейчас принесу керосин».
«Ни за что! – преградил я ей дорогу, – Будем без примуса. Ну, что может случиться?
«Что может случиться?!»
«Ну что? Посидим в темноте».
Но она уже у двери. У Амалии особое отношение к свету и к тьме. Хотя в ту ночь у нее не должно было быть никаких подозрений, связанных с темнотой. Я подскочил, положил ладонь на ее руку, взявшуюся за дверную ручку, второй обхватил ее, говоря из-за ее спины:
«Не выходи в такую бурю».
«Кто же выйдет?»
«Я».
«Где же твои сапоги?»
«Там же, в ящике»
«Какая же польза от всех твоих разговоров?»
«Амалия, если ты выйдешь, то смертельно простудишься».
«Смертельно. Не более и не менее».
«Амалия!»
«Соломон!»
Я повысил голос, но и она его повысила, ибо я придавил ее руку к дверной ручке. Она ведь не привыкла к воздействию мужской силы. Мне стало не по себе. Ослабил руку, дверь распахнулась, внутрь с дождем ворвался ветер, стуча по жестяному ящику, прикрытому жестяной крышкой, с той же силой, с какой распахнул дверь и затем захлопнул. Амалия уже внутри с жестянкой керосина, вымокшая до нитки. Жалость охватывает меня, я хочу взять у нее жестянку, но она приказывает:
«Сиди на кровати, Соломон. Я сама все сделаю».
Своими заботами и энергией она заполняет все пространство барака.
Мокрые волосы упали на лоб и даже сделали ее симпатичной. Я не спускаю с нее глаз и думаю про себя:
«Ты нашел себе жену, Соломон!»
Примус уже горит. Амалия наливают воду из глиняного ковша в чайник, я чувствую на языке вкус черного кофе, сладостное тепло разливается по всему телу, и, в благодарность Амалии, декламирую:
Почему погас огонь?
Ибо прижал тебя к моему сердцу,
Чтобы ты была моей,
Только моей,
Потому погас огонь.
Она с какой-то даже радостью качает головой:
«Это стихи не твои, а Рабиндраната Тагора».
«Откуда ты знаешь?»
«Чего бы мне не знать? Я что, не читаю, как ты, Рабиндраната Тагора? Только ты его читаешь?»
«Ты читала его на польском?»
«Ну и что?»
