Был один вечер, много лет назад, когда Лариска сидела на реке у мельницы, еще не разрушенной, и не знала, то ли ей топиться от такого позора — жених отказался от нее накануне свадьбы, то ли бежать куда из местечка, чтобы не ехать в ледяную пустыню, то ли наоборот сейчас же самой отправиться на станцию, попроситься в поезд, не дожидаясь, пока за ней приедут представители революционного народа — лучше замерзнуть в ледяной пустыне, чем оставаться жить в местечке, где все знают, что жених отказался от тебя накануне свадьбы. Вариантов было так много, что Лариска не выбрала ни одного. Она ни на что не решилась. Просидев у реки до темноты и не изменив никак свою жизнь, она пошла по местечку домой к сестре. Натаха решила дать ей время, сколько понадобится, чтобы прийти в себя, а сама занялась поисками для сестры нового жениха. Не у всех же парней родители верят в глупые слухи. Но Лариса и слышать не могла о замужестве. Ничего не изменив в своей жизни в одночасье, она теперь не хотела ничего менять.
Николай же, наоборот, как раз тем временем взял да и поменял свою жизнь на чью-то еще. В первый раз его подхватила тогда волна, подняла, вытянула из дома. Ремень теперь перечеркивал его грудь наискось, когда он иногда появлялся дома. Две сестры видели его редко, потому что Николай вылавливал банду. Какая это банда была, я не знаю, и домыслить ничего не могу. Мне куда легче представить любовные муки Натахи или Лариски, чем Николая представить скачущим на коне, машущим саблей — или крадущимся где-то с маузером — это его-то, который под старость и курицу зарезать не мог. Наталья выйдет во двор:
— Николай! Зарежь курицу, где ты?
А он стоит за углом сарая, прижимая палец к губам, глядит на меня: молчи, мол. Может, на этот раз обойдется. Передумает она с курицей суп варить, сварит с консервами. Наталья пойдет в огород его искать, а он хитро поглядит на меня:
— Не пойти ли нам в кино? В клубе сегодня детский сеанс, — и тянет меня к забору, перелезать.
Тут нас с ним и ловили, на заборе. Курицу ему, в конце концов, приходилось резать. Ослушаться Наталью было невозможно, если она хотела чего-то от тебя добиться. Но до чего же ему было это тяжело. Я проливала слезы каждый раз над дергавшейся в его руках хохлаткой, когда он сам чернее ночи нес ее в сарай, чтоб я не видела, потом отказывалась есть ее в супе, а меня не выпускали из-за стола, пока все не съем. Наталья, бабка моя, была не сентиментальна. В ее душе не было места жалости к несчастным курам, уткам, поросятам. Программа, вложенная кем-то в Наталью, всегда была направлена на что-нибудь одно. Сначала — на то, чтобы ей, барышне, соединиться с молодым сапожником, а после много лет — на поддержание жизни своей семьи, более-менее сносной жизни, как она ее понимала.
