Все сокрушительное время
течёт во мне.
Нерв этого стихотворения – богооставленность, и для современного мира – эта тема весьма актуальна. Стихи эти не просто о духовно бездомном сиротстве человека на нашей планете, но здесь таится уже некая тайная отстраненность, даже холод последнего наблюдения, фиксация отхода человека от замысла Божьего о нём. Ясно, что здесь присутствует определенная гиперболизация, ибо если бы было так, то слово было бы уже не за поэзией, а за апокалипсисом.
Слава Богу, в мире еще остается любовь, и прощение, и нежность:
...И среди звёзд, тоскуя и скорбя,
Зовущего, я позвала Тебя
И отворила замкнутую душу...
Или:
...Но ощущением родства
всего со всем полны просторы,
и бесконечным разговором
в аллеях занята листва,
и стаи перелётных птиц
кричат, невидимые глазу,
и жизнь – огромнее, чем разум,
объемлет сердце без границ...
В конце концов в строках "и жизнь – огромнее, чем разум, объемлет сердце без границ" заключён некий ответ на все кажущиеся противоречия в поэзии Людмилы Абаевой.
Реальность жизни выше и бесконечней возможностей разума, и в любом случае остаётся поэзия, которая способна если не объяснить, то показать, во всем её цветении раздираемую противоречиями жизнь.
Несомненно, творчество Людмилы Абаевой представляет одно из самых интереснейших явлений современной русской поэзии.
Юрий Мамлеев
***
В библейском небе
только сны и птицы
летают невозбранно,
и ты, душа, смиренной голубицей,
звездами осиянна,
лети, лети от площадей кипучих
сквозь торг и скорый суд,
за тот предел, где пламенеют тучи
и ветры гнёзда вьют.
Мы все уйдём из суеты во славу грядущих дней,
чтоб укрепить небесную державу душой своей.
УРАЛ
Урал! – тугая тетива
из Азии нацеленного лука,
с Европой непрестанная разлука,
безвременье в любые времена.
Твой тёмный лес, в глухие небеса растущий самовольною державой,
не одолеть ни подвигом, ни славой,
а только детской верой в чудеса.
Твоих народов самоцветный сход живёт-гудёт и от судьбы не рыщет, а по весне в высоких голенищах
всё пашет землю, пляшет и поёт.
Откуда он слетелся, этот люд,
и среди всех –
моих родимых горстка?
