С Романом расставались у Пашиного подъезда.
Я больше здесь не могу оставаться, — сказал вдовец на прощание. — Продам бизнес партнеру и уеду. Боюсь, что сектанты теперь за меня возьмутся.
— И наследили мы в башне, — с сожалением добавил Пашка. — Они будут искать, кто у них в гостях побывал.
— Вот именно. — подтвердил толстяк. — К тому же, я не верю, что Ника сама по себе решила меня убить. Скорее всего, это они ее научили.
— Зачем же им тебя убивать?
— Ну, из-за денег, например. Деньги остались бы Нике, а потом секта бы их получила.
— Похоже, Нику как-то бессмысленно прикончили! — резюмировал Седов. Роман заметно вздрогнул от этого циничного «прикончили». Но Седов этого не заметил, поскольку устал, хотел выпить, хотел забытья. Все кончено. Все в прошлом. Ситуация кармически повторилась.
— Что же, прощай, Паша!
Павел пожал протянутую руку и вышел из машины. Он остановился на пороге своего подъезда, глядя как Роман неловко пересаживает свое неуклюжее тело с пассажирского сидения за руль. «Тойота» медленно покатила прочь, свернула за угол и, только проводив машину глазами, Седов стал подниматься по ступенькам.
…Можно было бы начать напиваться прямо сейчас. Паша достал заветную свою заначку, поставил на стол, нашел в шкафчике рюмку, налил. Каждое действие он пытался наполнить предвкушением счастливейшего мига — первого легкого хмеля, который любил особенно. Он старался в красках вообразить опьяняюще легкое головокружение и то, как дивно розовеют самые черные мысли в смоченной алкоголем головушке. Он припоминал звуки и ощущения, сопутствующие желанному моменту, старался вообразить этот легкий звон, эту очаровательную теплоту ко всему вокруг себя. Преображение унылого жилища в уютный маленький рай, где есть все необходимое для счастья: напиток истинной радости, гарантированная уединенность, пачка пельменей в холодильнике, продавленный диван у стены.
Седов поднес стакан ко рту, ощутил прикосновение к чувствительным обонятельным рецепторам водочных флюидов и… поставил рюмку на стол. Тут над домом напротив Пашиного высунулся первый луч солнца. Седов прикрыл рукой покрасневшие от недосыпа глаза.
— Э! — протянул он с пониманием. В словарном эквиваленте сей звук означал: «Все хуже, чем я думал! Если и пить не могу — точно дело дрянь!».
А можно ли сейчас просто влить в себя пол литра этой осточертевшей, если говорить начистоту, дряни, и упасть на свой диван? Неужели отступит воспоминание о вспоротой груди нежнейшей из женщин, бывавших в Пашиной постели? Неужто он сможет не представлять себе, содрогаясь, ее последний миг? И не вспомнит, что слышал предсмертный вопль девушки со светлыми волосами, и не ужаснется, представив, как стоял всего в нескольких метрах от места расправы?
