От неожиданности она не заметила, что стоит в ручье, красный ил которого обволок ей ноги, как кровь, а когда заметила, ей стало слегка не по себе.
– Что таит в себе это знамение? – воскликнула она.
Агафон ждал ее на лесной тропинке.
Возвращались на корабль в полном молчании.
Спускаясь вниз по склону, Таида твердо решила:
«Я ни на миг не должна забывать о главной цели своего путешествия».
На море был мертвый штиль, триера снова шла на веслах на восток. Руки гребцов двигались уверенно, а хриплый голос задавал им хороший темп.
К вечеру на небе появились облака.
Внезапно обрушился свирепый шквал.
Ветер гнал триеру, громадные черно-зеленые волны швыряли и захлестывали за борт воду так, что на черпаках было занято больше людей, чем на веслах.
А среди ночи шторм вдруг утих также внезапно, как и начался.
Триера слегка покачивалась на спокойной гладкой волне под небом, полным ярких звезд.
И снова Таида, выйдя на палубу, искала свою звезду. Она не слышала, как приблизился Агафон:
– Если верить Гомеру, боги подобны озорным детям: обладая безграничной властью, они обладают и безответственной тягой испытывать ее на нас, простых смертных.
Таида порывисто обернулась и, взглянув в глаза певца, спросила:
– А ты, Агафон, каким хотел бы видеть современный мир?
– Мир, полный покоя, процветающий, с открытыми границами; мир, в котором обмен идеями так же свободен, как торговля вином и маслинами; мир, в котором нет места войнам и немыслимы никчемные национальные предрассудки. Мир, в котором художники, поэты и производители почитаются выше полководцев.
– А если один народ жестоко унизил другой? – сурово спросила гетера.
– Ты, совершеннейшее создание природы, думаешь о несовершенном мире! – укоризненно воскликнул певец. – А я мечтаю о совершенном мире. И если все народы будут о нем мечтать, мир придет в конце концов к взаимопониманию. – Затем засмеялся и напомнил: – Ведь ты гетера, а не философ. Но если красота станет главным символом философии, мир скорее придет к гармонии.
Жажда новых впечатлений рано утром поднимала певца и гетеру, и они, боясь что-нибудь упустить из встречающегося им на пути, поднимались на нос триеры едва занимался рассвет.
Стремительно взлетали вверх и опускались, взметая сверкающие брызги, весла. О скорости можно было судить лишь по силе бьющего в лицо ветра и изменениям панорамы острова, очертания которого показались утром на пятый день пути. Остров разворачивался перед ними зубчатой стеной кипарисов.
