Есенин рассказывал о себе короткими, отрывочными фразами.
— Учился в земской школе. Лет тринадцати меня отдали во второклассную церковноприходскую школу. Родные хотели, чтоб я стал сельским учителем.
Рос озорным и непослушным. Дрался на улице. Дед подзадоривал: дерись, дерись, Серёга, крепче будешь!
И Есенин непроизвольно сжал кулаки, готовый, кажется, хоть сейчас выйти на стенку.
— Ездил с ребятами в ночное. Стихи начал слагать с малых лет. Сперва подражал частушкам. Потом песням. Потом просто сам по себе.
Окончил школу и уехал в Москву. Работал в типографии. Поступил в Народный университет. Пробыл там полтора года и вернулся домой из-за отсутствия средств. Потом махнул в Питер.
В 1916 году был взят на военную службу…
И словно что-то вспомнив, Есенин вдруг озабоченно оглядел полки с книгами.
— А профессор-то по рассеянности забыл поставить на место томик! Ладно, принесёт, — махнул он рукой. — Очень скоро я угодил в штрафной батальон. Там, на фронте, и застала меня революция. С той поры я и иду в ногу с Советской властью! — И Есенин с шутливой церемонностью поклонился нам.
Попрощавшись, мы вышли на улицу. У ворот консерватории Огурцов остановился.
— Профессора пересилил! А по стихам будто простой мужичок деревенский. Наматывай, брат, на ус!
Знойный московский август. В трамвае № 4 по Мясницкой качу к Казанскому вокзалу — написать в газету очерк о безработных ночлежниках Ермаковки.
Огромное здание ночлежного дома никогда не пустует. Вместе с приехавшими на заработки в Москву плотниками, каменщиками, пильщиками здесь много нищих, жуликов, воров и беспризорных. Воздух устоявшийся, ночлежный.
В полутьме коридора я увидел небольшую группу прилично одетых людей и среди них женщину. Они прошли в зал. Вслед за ними густой толпой повалили ночлежники. Вскоре из зала послышались аплодисменты, и чей-то громкий, удивительно знакомый голос начал читать стихи.
Я бросился к дверям и, ошеломлённый, остановился у входа: среди рассевшихся на скамьях, подоконниках и просто на полу в самых живописных позах обитателей ночлежки, на днище перевернутого бочонка стоял с открытой головой Есенин и, размахивая руками, громко читал стихи:
Я на эти иконы плевал,
Чтил я грубость и крик в повесе,
А теперь вдруг растут слова
Самых нежных и кротких песен.
В зале стояла удивительная тишина, и необычность этой тишины потрясала. Затаённое дыхание людей изредка нарушал чей-то приглушённый кашель. На подоконнике, свесив ноги в разбитых опорках, сидел небритый, измождённый человек и, опустив на руки седую голову, покачивал ею в такт стихам, вспоминая, видимо, свою минувшую молодость, Было видно, что стихи Есенина трогали души этих людей, обойдённых жизнью.
