Я очнулся от своих размышлений, услышав голос матери, которая, явно имея вкус к экономии во всем, что касалось гадкого утенка, ловко торговалась с Тавернером по поводу оплаты, а он, который всегда больше интересовался скорее человеческим, чем коммерческим аспектом своей работы, уступил ей больше половины.
— Тавернер, — сказал я, как только за ними закрылась дверь, — то, что они платят, не покроет ее содержания и питания, разве только лечение. Они не бедняки, взгляните на их машину. Черт возьми! Почему вы не заставили их заплатить?
— Мой дорогой мальчик, — сказал он мягко, — я вынужден был взять плату ниже оплаты гувернантки, иначе я не получил бы эту работу.
— Вы считаете, что ваша работа большего не стоит? — зарычал я, ибо терпеть не мог, когда обманывали людей, подобных Тавернеру.
— Трудно сказать, — ответил он. — Они забивают квадратную деревяшку в круглое отверстие с такой уверенностью, что могут эту деревяшку расколоть, но до какой степени, мы не сможем сказать, пока не вытащим ее из отверстия. Но какое впечатление произвела на вас наша новая пациентка? Первое впечатление обычно самое верное. Какие чувства разбудила она в вас? В случаях, когда дело касается психики, это вернейшие показания.
— Похоже, она вынуждена жить так, как будто выполняет неприятную работу, — ответил я. — Она малопривлекательный объект, но не отталкивающий. Я не столько жалею ее, сколько сочувствую ей, в этом, знаете ли, есть разница. Я не могу выразить это яснее.
— Вы как раз выразили это очень ясно, — сказал Тавернер. — Различие между жалостью и сочувствием — краеугольный камень в этом случае. Мы жалеем то, чего в нас нет, и сочувствуем тому, что по воле Бога касается вас или меня. Вы чувствуете родство с этой душой потому, что, в какую бы оболочку она ни была заключена, она «одна из нас», но повреждена при сотворении.
— И повреждена тяжелой рукой, — добавил я. — Я думаю, если бы они были бедными людьми, эта больная попала бы в специализированную психиатрическую клинику.
— Вы ошибаетесь, — сказал Тавернер. — Эта больная на ступень выше. — Бросив это загадочное замечание, он вышел.
На следующий день появилась новая пациентка, которая отзывалась на неподходящее ей имя Диана. На вид ей можно было дать лет пятнадцать, но в действительности ей было около восемнадцати. Тощая, неопрятная, неуклюжая и мрачная, она имела все повадки пса, испорченного дурным обращением. Она, конечно, не являлась украшением общества, и я бы не удивился, если бы Тавернер ее изолировал, но он, казалось, не только не был склонен организовывать наблюдение, но предоставил ей полную свободу. Не привыкшая к отсутствию ограничений, она, казалось, не знала, чем заняться, и ходила крадучись, словно в любой момент неведомые грубые силы могли потребовать наказания за какие-то проступки.
