— Мерзавцы! — глядя им вслед, выбранился Гаржев, бледный от злости и пережитого страха.
— Потаскухи! — добавила жена.
— Будь они прокляты! Им переехать человека — что плюнуть. Я бы их… — сказал он, сжимая свой костлявый кулак.
— Конечно, у них деньги, им все нипочем!
Он помолчал, а потом процедил сквозь зубы:
— В Чамкорию[11] едут… буржуи… развлекаются. У-у, толстобрюхие!..
Супруги погрузились в невеселые думы.
— Перепугалась? — ласково спросил он после короткого молчания.
— Немножко.
— Это нехорошо для малыша, — заключил Гаржев и взял жену под руку.
— Пойдем домой, Григор. Наше место дома. Не про нас все это, — горько сказала она и усмехнулась.
Он опустил голову, мучительно ощущая собственную беспомощность. Неприязнь к жене исчезла, уступив место чувству бесконечной близости. Он с нежностью посмотрел на нее и покорно повернул к дому.
— Вечно не хватает денег, — с тоской произнес он.
Она промолчала.
— Пойдем в наше кино, соседнее? — предложил Гаржев, желая хоть чем-то ее порадовать.
— А что там идет?
— Какая разница?!
Она согласилась.
Супруги сидели рядом в темном зале, и Гаржев, взяв руку жены в свою, с грустью следил за двигавшимися на экране тенями. Под деревянными сводами зала громыхал военный марш, а на белом полотне разрывались фугаски, вздымая в воздух столбы глины. У Гаржева от всего этого росла жалость к себе, чувство обиды и чего-то еще, что трудно было определить.
Когда сеанс кончился и они вышли на улицу, крупными хлопьями повалил снег. Благодаря белым крышам домов, белым лентам трамвайных проводов, белым хлопьям, танцевавшим в воздухе, город выглядел теперь гораздо веселее.
Купив у торговца на углу орешков, Гаржевы пошли домой.
Старый Гаржев уже поужинал и спал у себя в комнате.
В доме было тихо и грустно.
Супруг накрыли на стол, разодрали на куски половину жирной индейки. После ужина, не вытерев выпачканных, лоснящихся губ и подбородков, принялись за орехи. Долго кололи их, грызли, жевали, мирно и лениво беседуя о разных разностях.
Потом Гаржева вынула из ящика стола потрепанную тетрадку с записями расходов и карандашиком записала: «Двадцать левов — кино, четыре лева — орехи».
Муж смотрел через ее плечо на неуклюжие, кривые цифры, расползшиеся, точно мухи, по тетрадочному листу, и что-то напряженно прикидывал в уме.
Потом они легли. Вскоре она уже спала, раскрыв рот, а Гаржев лежал рядом и перебирал в памяти события истекшего дня. Он долго, кряхтя, ворочался с боку на бок, пытаясь уснуть. В мозгу теснились черный автомобиль, человек в котелке, улица, фильм. Жаркая спина жены действовала на нервы. В комнате и без того было душно, а из кухни проникал запах тушеной капусты.
